Время, бесстрашный художник… - [20]

как течет песок,

неспешное отсчитывая время.

«Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен…»

Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен

и тема угадана,

а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу,

как в «Прощальной симфонии», ближе к финалу, –

ты помнишь, у Гайдна –

музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу

и уходит, – в лесу все просторней теперь –

музыканты уходят –

партитура листвы обгорает строка за строкой –

гаснут свечи в оркестре одна за другой –

музыканты уходят –

скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут

одна за другой –

тихо гаснут березы в осеннем лесу, догорают рябины,

и, по мере того как с осенних осин облетает листва,

все прозрачней становится лес,

обнажая такие глубины,

что становится явной вся тайная суть естества –

все просторней, все глуше в осеннем лесу –

музыканты уходят –

скоро скрипка последняя смолкнет

в руке скрипача –

и последняя флейта замрет в тишине –

музыканты уходят –

скоро-скоро последняя в нашем оркестре

погаснет свеча…

Я люблю эти дни, в их безоблачной,

в их бирюзовой оправе,

когда все так понятно в природе,

так ясно и тихо кругом,

когда можно легко и спокойно подумать о жизни,

о смерти,

о славе,

и о многом другом еще можно подумать,

о многом другом.

Полночное окно

В чужом окне чужая женщина не спит.

Чужая женщина в чужом окне гадает.

Какая карта ей сегодня выпадает?

Пошли ей, господи, четверку королей!

Король бубей, король трефей, король червей,

король пиковый, полуночная морока.

Все карты спутаны – ах, поздняя дорога,

пустые хлопоты, случайный интерес.

Чужая женщина, полночное окно.

Средина августа, пустынное предместье.

Предвестье осени, внезапное известье

о приближенье первых чисел сентября.

Чужая женщина, случайный интерес.

Все карты спутаны, последний лепет лета.

Средина августа, две дамы, два валета,

предвестье осени, девятка и король.

Предвестье осени, преддверье сентября.

Невнятный шелест, бормотанье, лепетанье.

Дождя и тополя полночное свиданье,

листвы и капель полусонный разговор.

Чужая женщина, полночное окно.

Средина августа, живу в казенном доме.

Преддверье осени, и ночь на переломе,

и масть бубновая скользит по тополям.

Чужая женщина, последний свет в окне.

И тополя меняют масть, и дом казенный

спит, как невинно осужденный и казненный

за чьи – неведомо, но тяжкие грехи.

«Сам платил за себя, сам платил, никого не виня…»

Сам платил за себя, сам платил, никого не виня.

Никогда не любил, чтобы кто-то платил за меня.

Как же так получилось, что я оказался в долгу –

все плачу и плачу – расплатиться никак не могу!

С покаянной душой в твои двери стократно стучусь.

Я еще расплачусь, говорю, я еще расплачусь.

Я за все заплачу, я за все расплатиться хочу –

будто легче тебе оттого, что и я заплачу!

Так живу день за днем в заколдованном этом кругу.

Все плачу и плачу – расплатиться никак не могу.

Все плачу и плачу – остаюсь в неоплатном долгу.

До последнего дня расплатиться уже не смогу.

«Говорили – ладно, потерпи…»

Говорили – ладно, потерпи,

время – оно быстро пролетит.

Пролетело.

Говорили – ничего, пройдет,

станет понемногу заживать.

Заживало.

Станет понемногу заживать,

буйною травою зарастать.

Зарастало.

Время лучше всяких лекарей,

время твою душу исцелит.

Исцелило.

Ну и ладно, вот и хорошо,

смотришь – и забылось наконец.

Не забылось.

В памяти осталось – просто в щель,

как зверек, забилось.

«Снег под утро реже, реже…»

Снег под утро реже, реже,

и как промельк в облаках –

белый дом на побережье,

возле моря в двух шагах.

В этом доме белом-белом,

где шаги приглушены,

где иных не слышно звуков,

кроме звука тишины,

в этом доме тихом-тихом,

где покой и полумрак,

там свои бушуют бури –

не подумаешь никак.

Там гремят такие грозы –

просто вам их не слыхать.

Там такие вихри кружат –

просто вам их не видать.

Там гудят такие шквалы,

дуют ветры всех широт.

Там и взрывы, и обвалы

вулканических пород…

В этом доме, таком тихом,

я зимой однажды жил.

Тихо музыка играла,

снег за окнами кружил.

И никто б не мог подумать,

что за тою вон стеной

день и ночь бушует лава,

ходит почва подо мной.

И никто б не мог представить,

что на том вон этаже

подо мною твердь земная

разверзается уже.

Грозно пламя бушевало,

грохотал девятый вал –

сам не помню, как, бывало,

я на берег выплывал…

Зимний берег побелевший,

зимних сосен бахрома.

Белый дом на побережье,

дом как дом, как все дома.

Гаснет в окнах луч прощальный,

свет зажегся там и тут.

Ходит шторм девятибалльный.

Рододендроны цветут.

«Промчался миг, а может, век…»

Промчался миг, а может, век,

а может, дни, а может, годы –

так медленно рождался снег

из этой ветреной погоды.

Все моросило, и текло,

и капало, и то и дело

тряслось оконное стекло,

свистело что-то и гудело.

Когда метель пошла кружить,

никто из нас не мог решиться

хотя бы и предположить,

чем это действо завершится.

Простор дымился и дымил,

и мы растерянно глядели,

как он творился, этот мир,

из солнца, ветра и метели.

Но поутру однажды вдруг

все кончилось,

и тихо стало,

и все в округе и вокруг

заискрилось и заблистало.

И получился день такой,

как будто этот день творенья

и был той самою строкой

известного стихотворенья.

И солнце било через край,

и белоснежны были кущи,

и это был небесный рай,

где дни, увы, быстротекущи.

И я в конце концов решил,

что ждал развязки не напрасно,