Время, бесстрашный художник… - [4]

Сало было розовое,

как младенец,

розовое и веснушчатое,

как наш старшина после бани,

этакий рыжий верзила

с нахальной ухмылкой,

некто хохочущий,

некто ликующе розовощекий,

этакий улыбающийся

господин в цилиндре,

некий факир

по имени Сало,

господин Сало,

ах, господин Сало…

«Горящими листьями пахнет в саду…»

Горящими листьями пахнет в саду.

Прощайте,

я больше сюда не приду.

Дымится бумага,

чернеют листы.

Сжигаю мосты.

Чернеют листы,

тяжелеет рука.

Бикфордовым шнуром

дымится строка.

Последние листья,

деревья пусты.

Сжигаю мосты.

Прощайте,

прощальный свершаю обряд.

Осенние листья,

как порох,

горят.

И капли на стеклах,

как слезы,

чисты.

Сжигаю мосты.

Я больше уже не приду в этот сад.

Иду,

чтоб уже не вернуться назад.

До ранней,

зеленой,

последней звезды

сжигаю мосты.

Время улетающих птиц. Фрагменты сценария

Южный город. Море и песок.

Берег пляжей. Выжженная зона.

Остаются считаные дни

до конца курортного сезона.

Человек,

распятый на песке.

Он сейчас похож на Робинзона.

Человек,

лежащий у воды,

не спеша песок ладонью роет,

на песке

песочный домик строит,

крепость воздвигает на песке.

В это время женщина приходит,

по песку ступая, как по морю.

Женщина с мужчиной на песке,

но мы видим –

женщина уходит,

по песку ступая, как по морю.

Женщина с мужчиной на песке,

но уходит женщина,

уходит.

Час проходит

или день проходит –

женщина с мужчиной на песке,

и все дальше женщина уходит.

Человек чего-то еще ждет.

Он еще надеется на что-то.

Но едва он открывает рот,

слышен трубный голос парохода,

голос проходящих поездов,

гул вокзала

и аэродрома,

цирка,

стадиона,

ипподрома

и еще каких-то людных сборищ

слившиеся в грохот голоса.

И уходит,

медленно уходит

вдаль береговая полоса,

и мы видим сверху –

с самолета,

с вертолета,

с птичьего полета –

по бескрайней выжженной пустыне

маленькая женщина идет.

И тогда возникнет панорама

множества экранов,

циркорама –

на ступенях рухнувшего храма

маленькая женщина стоит

у подножья каменного Будды,

и мы видим –

каменного Будды

каменные жесткие глаза,

а потом отдельно –

южный город,

берег пляжей,

море и песок

и отдельно –

хроники старинной

некий завершающий кусок,

и как смесь пролога с эпилогом

будут в заключительном куске

очертанья рухнувшей Помпеи,

след полузабытой эпопеи,

домик, возведенный на песке.

«Я медленно учился жить…»

Я медленно учился жить.

Ученье трудно мне давалось.

К тому же часто удавалось

урок на после отложить.

Полжизни я учился жить,

и мне за леность доставалось, –

но ведь полжизни оставалось,

я полагал –

куда спешить!

Я невнимателен бывал –

то забывал семь раз отмерить,

то забывал слезам не верить,

урок мне данный забывал.

И все же я учился жить.

Отличник – нет, не получился.

Зато терпенью научился,

уменью жить и не тужить.

Я поздно научился жить.

С былою ленью разлучился.

Да правда ли,

что научился,

как надо научился жить?

И сам плечами лишь пожмешь,

когда с утра забудешь снова

не выкинуть из песни слова,

и что посеешь, то пожнешь.

И снова, снова к тем азам,

в бумагу с головой заройся.

– Сезам, – я говорю, – откройся!..

Не отворяется Сезам.

Воспоминанье о дороге

Дорога была минирована,

но мы это поняли

слишком поздно,

и уже не имело смысла

возвращаться обратно,

и мы решили идти

дальше,

на расстоянии друг от друга,

я впереди,

он сзади,

а потом менялись местами.

Мы ступали осторожно,

кое-где

мины выглядывали из-под снега,

темные коробочки,

припорошенные снегом,

такие безобидные с виду.

Мы ступали осторожно,

след в след,

мы вспотели,

хотя мороз был что надо,

и сердце замирало,

останавливалось

и начинало стучать

не прежде,

чем нога опиралась на твердое,

и тогда стучало в висках,

и вновь замирало

перед следующим шагом.

Потом повалил снег,

потом послышались взрывы

и крик:

– Ложись! так вашу так! –

а дальше,

дальше ничего не помню,

только дорога,

и сердце замирает,

и останавливается,

и начинает стучать

не прежде,

чем нога обопрется на твердое,

и снова стучит в висках,

и вновь замирает

перед следующим шагом.

Квадратный человек

Как полуночный вздор,

как на голову снег –

мой грозный командор,

мой черный человек –

как поздний вестовой

по гулкой мостовой –

квадратный человек

с квадратной головой.

Квадратное лицо.

Квадратные очки.

Квадратные глаза.

Квадратные зрачки.

И челюсти во рту

гремят, как жернова,

когда он говорит

квадратные слова.

Квадратный человек,

сам черт ему не брат.

В саду его растет

квадратный виноград.

И явственно видна,

пока он говорит,

квадратная луна

в глазах его горит.

О, этот человек,

он выпрямить готов

округлости полей,

округлости прудов,

и возвести в квадрат –

и возвести стократ –

квадрат своих затрат,

квадрат своих оград.

Квадратный человек,

мой грозный командор,

мой прошлогодний снег,

мой полуночный вздор,

нелепое звено

из рода небылиц, –

и все-таки одно

из действующих лиц.

И по спине сквозит

нездешним холодком,

когда он мне грозит

квадратным кулаком.

«Листья мокли под окном…»

Листья мокли под окном,

намокали…

– Дело к осени идет! –

намекали.

Протрубили журавли,

пролетели,

прокричали про снега,

про метели.

Эти голые поля,

эти дали

тоже мненье журавлей

подтверждали.

Только зрелые плоды,

тяжелея,

наливались, ни о чем

не жалея.

Да и мы с тобою, друг,

не тужили,

в камельке своем огонь

не тушили.

Хоть и видели, что день

убывает,

говорили: – Ничего!

Все бывает!

«Живешь, не чувствуя вериг…»

Живешь, не чувствуя вериг,

живешь – бежишь туда-сюда.