Временно исполняющий - [2]

— А что в Москве?

Она пристально посмотрела на него и горько усмехнулась.

— Посмотрим на столицу и укатим дальше. Ты ведь не любишь задерживаться в Москве. Век бы сидел в своем Карманово. Вот уж не думала, что выйду замуж за человека, которому глухомань — рай земной, а Москва — в тягость.

Вера была не права. Москву Суров любил. Любил бродить по Арбату и Солянке, Волхонке и Пресне. Ему нравились и зеленые дворики, и старые особнячки, и древние церквушки, и гигантские новостройки, и метро. Как это ни странно, именно в Москве, за многие тысячи километров от затерянного в тайге Карманово, он до конца осознавал важность своей службы на Дальнем Востоке.

— Москва никогда не была мне в тягость, — ответил он коротко после паузы. Но объяснять ничего не стал. — Посмотри, кофе не остался?

— Оставишь глоточек?

— Тебе вредно. — Вера была на четвертом месяце беременности.

— Много ты понимаешь! — Усмехнувшись, она достала из сумки пестрый индийский термос, отвинтила колпачок, вылила в него остатки кофе и протянула мужу. — Мне пока все можно.

— Ну тогда пей первая.

Вера отпила пару глотков, осторожно коснувшись стаканчика накрашенными губами, но все же оставила на нем след помады. Потом еще отпила, задумавшись, и спохватилась, когда увидела донышко.

— Фу ты, черт!

— Ну, заяц!.. — Суров шутливо нахмурился.

— Извини. — Вера поболтала остатками кофе. — Будешь?

— Нет. Вера допила.

— Ну вот, — сказала она, хитро прищурившись. — Хоть раз в жизни обхитрила мужа.

— Если бы только раз. Ты чего это развеселилась?

— Знаешь, я лечу и про себя все время повторяю: «Карманово больше не будет!», «Карманово больше не будет!». И непонятно почему начинаю улыбаться. — Она убрала термос в сумку и достала вязание. — В Карманово хорошо пожить год. Ну, полтора от силы. Но пять лет — это сущая пытка. Знаешь, Суров, если бы тебя промурыжили в этом самом Карманово еще год, я бы сбежала от тебя.

Суров улыбнулся.

— Смейся, смейся! — Вера изучающе посмотрела на мужа. — Или ты думаешь, что все женщины должны быть только женами? Запомни: тебе в этом смысле не повезло. Я слишком люблю свою живопись, чтобы быть лишь женой при тебе.

— Очень важно, когда человек помогает живущему рядом.

— Согласна с тобой. Вот ты и помоги мне! — Она бросила вязание и посмотрела Сурову в глаза. — Помоги! Оставь службу, отнимающую у тебя по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки, устройся на какую-нибудь другую работу, которая позволит тебе жить ради меня, помогать мне: готовить обеды и ужины, стирать, ходить по магазинам, стоять в очередях, убирать квартиру, воспитывать сына. Словом, делать тысячи неизвестных тебе дел. А я буду заниматься живописью. Согласен? — Она вздохнула. — Говорить красиво, Суров, все мы научились. Причем по любому поводу. А вот дело делать! Работу! Это трудно. Ну ладно… Я чувствую, ты уже начинаешь злиться.

Сурову в самом деле не нравилось ни то, что́ Вера говорила, ни то, каким тоном она это говорила. Но возразить ей он не мог: он на своем собственном опыте знал, как иногда много сил уходит не на само дело, а на предварительную подготовку его — будь то строительство нового стрельбища или изменение устаревших и изживших себя форм боевой подготовки. И все же в разглагольствованиях Веры было что-то неправильное, с чем согласиться было никак нельзя.

— В Москве будем вечером, — быстро сменил тему разговора Суров. — В главке никого уже не застанем. Не люблю приезжать куда бы то ни было вечером. Чувствую себя каким-то неприкаянным.

— А я люблю. После дороги всегда надо отдохнуть. Как только попадем в гостиницу — сразу завалюсь спать. Знаешь, мне третью ночь Мишка снится.

Мишка. У Сурова сразу сжалось сердце — он ведь почти год не видел сына, которого по совету врачей они оставили пожить на юге, у деда: у мальчика постоянно были бронхиты, ангины, воспаления легких. Из больниц на Дальнем Востоке Мишка не вылезал.

— Просто не верю, что скоро увижу его, — продолжала Вера. — Пробовала написать его портрет по памяти — неудачно. А вчера во сне видела, как нужно было написать Мишку: я писала на фоне куста бузины, а нужно было на фоне заставы. Детское лицо, а за ним — казарма, вольер, собака, проволока, вышка, люди с оружием. На голове у Мишки — твоя фуражка. И назвать все это «Детство». Что скажешь на это, искусствовед?

— Такая картина не помогла бы мне жить.

— А с чего ты взял, что искусство должно помогать жить? Оно должно помогать видеть.

Суров всерьез начал злиться.

— Я не собираюсь видеть жизнь так, как ты мне навязываешь.

Вера рассмеялась.

— А кто, собственно, предлагает тебе видеть жизнь именно так? Неужели ты думаешь, что за каждой музыкальной фразой, скажем, Седьмой симфонии Шостаковича стоит реальная картина жизни? Видишь ли, есть реальная, духовная…

— Перестань! — тихо, но твердо сказал Суров. Он не знал, что с ним происходит: один лишь голос Веры — насмешливый, самоуверенный — выводил его из себя.

— Что с тобой? — Она с недоумением посмотрела на него. — Заболел? Или тебе нехорошо?

— Да, — соврал он. — Голова болит.

— Выпей анальгин. Пару таблеток сразу. Сейчас достану.

Суров придержал ее руку.