Времени невидимая твердь. Стихотворения - [6]

за десять лет — все думает упорно:

она свое молчанье схоронила

под этим камнем. Бедная моя! —

молчанье сохранится в преисподней,

как сохранилась эта вот баллада,

и вот ее поет твой муж исконный

на склоне утомительного дня.

А что еще для вечной жизни надо?

Речитатив

«Сам сынка одного лишь нажил…»

Сам сынка одного лишь нажил.

И того потерявши совсем,

за короткую молодость нашу

поднимает гранитную чашу

бессердечный старик Одиссей.

«Отдайте море всем ветрам на слом!..»

Отдайте море всем ветрам на слом!

Судьба волос твоих еще коснется.

Младенческой душе еще не снится,

как тесен мир между добром и злом.

Ударь, гребец, по глубине веслом!

И знаешь ли, хитрец голубоокий —

в Элладе даже зло творили боги,

чтоб люди говорили: поделом.

«Эллада. Первое виденье…»

Эллада. Первое виденье.

Скалы отвесное паденье,

и зелень вод насквозь видна.

Над нею — ржавый корпус судна,

потопленного немцами до дна.

Эгейский ветерок.

Далеких гор рисунки.

И страхом детства грудь моя полна.

«Гляди того потонем…»

Гляди того потонем —

ему и горя нет.

Нам всею слепотою

циклоп глядит вослед.

Не нимфы, не наяды,

а видит нас, застыв,

Медузиного взгляда

холодный объектив.

«Из-за тебя мы погубили град…»

Из-за тебя мы погубили град.

Ты — Немезиды дочь, но, впрочем, кто

не сын ей?

Нет, ты была дика, как виноград,

и как вино — прозрачна и невинна:

вина прозрачный ток размеряй, тих,

покуда не достигнет уст людских.

«Пусть звучанье будет хоть…»

Пусть звучанье будет хоть

легким, словно твой уход,

легким, словно твой укор,

пусть дерев античный хор

нам, как водится, подскажет

крон слетающую тяжесть —

легкость сучьев, листьев, спор.

«Бороды твоей монисто…»

Бороды твоей монисто

и чело склонились низко,

и скитаний дальний вид

тяжко веками прикрыт.

Волны пляшут, приседая.

Цену славы и молвы

знает грудь твоя седая,

знает пепел головы.

«Бесплотно время, говорят…»

Бесплотно время, говорят.

Но звезды только в нем горят.

Надеюсь я, что плотью лет

наполнил пустовавший след,

мелодий сих речитатив

в косматый мрамор воплотив.

Помолвка

«Близ слез, близ вереска, близ чаек…»

Близ слез, близ вереска, близ чаек

стояла церковь, и ее —

ее бывало посещали,

но бури делали свое:

сползались дюны все теснее,

порос песком прибрежный храм —

рассталась церковь с бурным небом:

Бог стал доступен лишь пескам.

«Обкатанный веками…»

Обкатанный веками —

почти что невесом —

я — говорящий камень,

который знает все.

Но всуе бормотанье,

уж лучше б был я нем:

заветнейшие тайны

как раз известны всем.

«Гудят в клавесине…»

Гудят в клавесине

древесные соки

деревьев красивых,

деревьев высоких,

дерев поднебесных,

деревьев подземных —

о, плавные песни

их листьев последних.

«Безбрежна надежда…»

Безбрежна надежда

кораблекрушенья —

она безутешна,

ослеп ее взор:

и хоть до причала

так близко, но жертве —

но жертве отчаянья

нужен простор.

«Миг солнечного вечера…»

Миг солнечного вечера

зимой во мгле домов.

Поддерживают вечность

столпы его дымов.

И все полно значения,

и ничего не жаль,

и дерева начертаны

на небе, как скрижаль.

«Весною тают ангелы…»

Весною тают ангелы.

Как лихорадка, сух,

и вязок, словно тайна —

тополиный пух

ползет, клубится, носится —

пролаза, вертопрах —

он раздувает ноздри,

он весь — ресниц размах.

«Берег побелел, иссох…»

Берег побелел, иссох.

Высохли крушений доски.

Глыбы волн, упав в песок,

стали — вот: водою плоской.

По змеиному шипя,

отползает вал, и что же? —

остается чешуя —

бури сброшенная кожа.

«Тяжел июльский пух…»

Тяжел июльский пух

и прах метельный тяжек —

сердцебиений двух

не связан унисон.

Но тяжесть хороша,

невыносима даже —

свинец карандаша,

как осень невесом.

«Зима не имеет названья…»

Зима не имеет названья.

И смерть не имеет названья.

Любовь не имеет названья.

Далёко ушел я из слов —

они лишь предзнаменованья

иль отблески зыбкого знанья —

добро не имеет названья,

неназванным царствует зло.

«О, дум моих развалины…»

О, дум моих развалины,

а не единый храм —

туда-сюда, как маятник,

прикованный к часам.

Мне гирь привычно бремя:

пусть притяженья гнет

невидимое время

от вечности спасет.

«Что грезится слепцу…»

Что грезится слепцу

всем зрячим не постичь.

Слепых очей слезу

не путай с влагой зрячей —

из тьмы она течет…

Хотя и ты почти

не ведаешь, о чем

так непроглядно плачешь.

«Музыка, больше знай…»

Музыка, больше знай —

всем мудрецам назло:

ты первозданный рай,

где нам не повезло —

каждый тогдашний зверь

набожен был и тих —

ты говоришь теперь

чистой гортанью их.

«Первый осенний снег…»

Первый осенний снег.

Оседают дома.

И что ни шаг — то след.

И что ни свет — то тьма.

И что ни жизнь — то смерть.

Он еще сам не свой —

первый осенний снег

смешан с живой листвой.

«Один, как перст…»

Один, как перст,

на склоне дней,

один, как песнь,

что лишь о ней,

один, как день —

всяк день один

незнамо где

среди годин.

Инверсии

«К ноябрю вода в пруду вдруг…»

К ноябрю вода в пруду вдруг

прояснилась и

глянула окрест прозрачней.

Вышли нагишом,

как утопленники, вязы

отражений из.

И листва под ними слиплась,

словно веки глаз.

«Сосны в синеве и бельма…»

Сосны в синеве и бельма

облачности глыб.

Несмотря на корабельный,

просмоленный скрип,

покачнувшись, словно пьяный

сушей мореход,

бор стоит, навек отпрянув

от балтийских вод.

«Снег завесил угасанье…»

Снег завесил угасанье

дачного денька.

Станцией и небесами

пахло. Вспомни-ка:

сумерки и снег сгущали