Времени нет - [47]

Избранные пировали во дворце Понтия.

Давно наступила ночь, но хмельные гости не спешили расходиться. Они хотели еще немного продлить волнующее ощущение близости к Власти, к ее Славе и Могуществу. Для большинства из них приглашение на этот пир было великой честью, признанием заслуг всей предыдущей жизни. Но и для немногих завсегдатаев торжеств римского наместника, возлежащих на почетных местах за главным столом, присутствие здесь было подтверждением незыблемости их статуса, важным доказательством того, что они по праву занимают высокие места на кесарийском Олимпе.

Утомленному весельем Пилату пришлось сделать знак распорядителю, помощники которого обежали столы. Гости стали поспешно собираться.

Когда толпой уходили представители иудейской элиты, съехавшиеся со всех концов провинции, ершалаимский первосвященник пробасил важно:

– Мы удаляемся, владыка. Игры в твою честь были выше всяких похвал. Без лести берусь утверждать, что они останутся величайшим событием в истории этого города со времен его основания.

Последним покидал пиршественный зал легат легиона. Старый вояка был заметно пьян и, видимо, воображал себя особой приближенной к прокуратору. Он склонился к уху Пилата, несмотря на то, что тот брезгливо отстранялся, и начал громко шептать, брызгая слюной, похабно кривляясь и кивая в сторону Орит, которая одна оставалась сидеть за женским столом.

– Проваливай уже, старый верблюд, – пробурчал себе под нос наместник и сделал знак слугам.

Когда легата вежливо, но быстро увлекли вон из пиршественной залы, в ней остались только Орит, Пилат и слуги, прячущиеся в тени колонн. Остатки угощения были уже убраны, столы придвинуты к стенам. На столе, у которого возлежал Пилат, остались только чаша с фруктами, кувшин с вином и два золотых кубка, усыпанных самоцветами. Прокуратор посмотрел на Орит и изобразил светскую улыбку:

– Как они утомительны… – проговорил он. – Только теперь, когда мы с тобой наконец остались вдвоем, мой праздник начинается по-настоящему.

Орит скромно улыбнулась в ответ.

– Подойди. Я почти не вижу тебя, – прокуратор поманил ее рукой.

Самаритянка послушно приблизилась. Для своих сорока восьми лет Пилат выглядел довольно молодо. Редкая седина в курчавых волосах, большой лоб над хищным носом, крепкая шея на сильном квадратном туловище. Возможно, он производил бы приятное впечатление, если бы не взгляд – надменный и холодный… Прокуратор дал женщине время налюбоваться собой, потом указал глазами на место рядом. Орит села. Из тени появился юный раб, наполнил кубки и снова исчез.

– Как ты провела время? О чем говорили за женским столом? – произнес прокуратор светским тоном.

– О пустяках… – ответила она неожиданно хрипло. Горло вдруг пересохло.

– Что с тобой? Ты больна? – скорее недовольно, чем озабоченно, спросил Пилат.

– Нет, ничего. Долго молчала… – и, не сдержавшись, закашлялась.

Он усмехнулся:

– Понимаю. Римлянки и иудейки не особенно рады общению с самаритянкой?

Она кивнула.

– Выпей, – то ли приказал, то ли предложил прокуратор и поднял свой кубок.

Орит сделала пару глотков, не чувствуя вкуса.

– Ну как?

– Теперь лучше, – вино действительно очистило голос.

– Хвала богам, – без особого чувства буркнул он. – Какого твое мнение о прошедших играх?

– О! Они были великолепны… – пролепетала Орит, понимая, что слишком немногословна.

Пилат явно ждал продолжения, пауза затянулась. Но Орит молчала, вдруг утратив обычное красноречие. Ей никак не удавалось совладать с волнением. Чтобы не вызвать подозрений, она решила выдавать свое замешательство за обычную женскую робость перед мужчиной.

Прокуратор будто решил подыграть ей.

– Ты что-то слишком напряжена, девочка. Я не кусаюсь и не пью кровь, что бы обо мне ни говорили.

Она улыбнулась. Улыбка не была натуральной, но вполне подходила под выбранную модель поведения.

– Я смущена. И боюсь дурной молвы… Мы остались наедине, что могут подумать люди?

Теперь улыбнулся прокуратор, и улыбка его была более мрачной, чем веселой.

– А когда к тебе в гостиницу на глазах у всего города водили этого полоумного Урсуса? Тебе ведь было все равно, что подумают люди…

Орит зарделась от стыда и досады на саму себя. На что она рассчитывала? Образ скромницы во мгновение ока разлетелся в прах, как некогда образ развратницы при первой встрече с Урсусом.

– Ты допускаешь, что прокуратору может быть неизвестно то, о чем знают все? – Понтий откровенно наслаждался ее замешательством. – А знаешь, что я думаю? Он и проиграл Хагану из-за того, что ты подобно суккубу высасывала у него силы каждую ночь!.. Сядь! – старый садист остановил жестом собравшуюся было вскочить и уже пунцовую от унижения женщину. – Прости мою грубость, но пойми и мои чувства. Я хоть и успокаиваю себя тем, что не может жалость к рабу быть сильнее любви к господину, но не могу избежать уколов ревности… Давай будем считать, что твои шалости с гладиатором – это глоток крепкого вина перед трапезой для возбуждения аппетита.

Она склонила голову не только в знак согласия, но и для того, чтобы скрыть предательские слезы. Нелепый укор прокуратора достиг цели, она почувствовала себя виноватой в смерти человека, который стал ей так дорог за эти несколько дней. Перед глазами возник мертвый Урсус, с туловищем, разваленным чудовищным ударом от плеча до пояса. Она отогнала видение уже не раз проверенной формулой: «Ничего, Медвежонок, скоро увидимся!» – и принялась лихорадочно соображать, как вести себя дальше.