Времена моря, или Как мы ловили вот такенную акулу с вот такусенькой надувной лодки - [6]

Неподалеку от места моих поисков, среди дюн Сандвоган, находится хёрг, древний жертвенник. Изображение этого камня с чашевидными знаками я увидел на картине Хуго и заинтересовался им. Повл Симонсен из Университета города Тромсё оставил одно из немногочисленных описаний камня в своем труде “Древние памятники в Северном Заполярье” (1970). Он утверждает, что во всей Северной Норвегии существует лишь два жертвенных камня этого типа. Один найден на острове Сёрёй на западе Финнмарка, другой – на острове Энгелёй. Симонсен датирует камень периодом от XI века до нашей эры до XI века нашей эры.

Поразительный разброс! Симонсен полагает, таким образом, что камень может относиться как к концу бронзового века, так и к концу века железного. На табличке, недавно установленной рядом с камнем, Норвежская служба охраны культурного наследия написала текст еще туманнее. Возраст камня, согласно табличке, датируется XVI в. до н. э. – XI в. н. э. То есть камню может быть три с половиной тысячи лет, а может – всего одна. Иными словами, никто понятия не имеет, кто, когда и для чего использовал этот камень. Как если бы в газете написали, что мировой рекорд бега на сто метров составляет меньше одного часа и установлен то ли мужчиной, то ли женщиной возрастом от одного года до ста.

Лунки в форме чаш указывают на то, что камень скорее всего служил жертвенным алтарем. Чаши наполнялись кровью или салом людей либо животных. Камень обращен к западу. Это позволяет предположить, что он как-то связан с культом солнца. В жертву могли приносить девственниц, домашний скот – или же просто заполняли чаши молоком, сливочным маслом, зерном. Ритуал, вероятно, устраивали раз в год. Он помогал связать людей узами единства. Поглазеть на него шли все, отчасти потому, что в обязательную программу входили музыка, пляски, угощение, выпивка, отчасти, как я понимаю, из кровожадности. Люди помнили или заново переживали жестокость, которая побудила их предков сбиваться в группы[4].

Так я брожу, рассуждая о жертвах и животных, – но тут с луга до меня доносится ветерок. По запаху понимаю, что я на верном пути. От вони меня начинает мутить, глаза слезятся; я оступаюсь, соскальзываю с крупной кочки и залезаю ногами в коровью лепешку. После ночи возлияния красным вином в компании Хуго я категорически не готов к тому, что приходится делать. Не дойдя до середины луга, слышу, как на том конце роятся мухи. Хуго снабдил меня какой-то маской (газовой, как думал я), но она вообще не спасает от трупной вони, а смрад точно такой же, какой идет от человеческого трупа. В нашей части света многие уж позабыли, как пахнет смерть. Тело начинает источать его практически сразу же после смерти, но невыносимым запах становится лишь через три дня, когда бактерии прорываются из желудка, стремясь пожрать все мертвое царство. В процессе разложения образуются гнилостные газы и очень ядовитые жидкости. Наши органы чувств посылают нам четкий сигнал, призывая держаться на почтительном расстоянии от подобной отравы, а не искать ее, как намереваюсь сделать я.

Один известный биолог-эволюционист однажды представил человека, независимо от степени развития и культурности, в виде десятиметрового канала, по которому проходит пища. Все остальное: мозг, железы, органы, мышцы, скелет и прочие приобретения, сделанные нами в ходе эволюции, – лишь “дополнительное оборудование”, установленное вокруг этого канала. Умалив человека до базовой функции, мы вряд ли добудем хоть что-то интересное. Тем не менее самой распространенной формой жизни на Земле, помимо микроорганизмов, является канал, обвитый мышцами. Кто так же успешно осваивает Землю, как колонии червей, самые многочисленные из которых живут на морском дне? Остов мертвого кита дает приют миллионам червей и нематод.

Каждый год умирают десятки тысяч китов. Их не провожают на мифические китовые кладбища под похоронные песни собратьев, живущих в полнящихся органной музыкой морских пучинах. Некоторых выбрасывает на берег, но большинство уходит глубоко на дно. Трупный запах привлекает падальщиков со всех краев – далеких и близких. Как только возникают колонии некрофагов, жизнь закипает ключом. Эти колонии могут существовать десятками лет, пока не сгложут кита до костей. Однако и кости не пропадут. Они пойдут на пищу особой разновидности червя, похожего на крошечную красную пальму. Но даже и этот червь станет не последним едоком, вслед за ним за угощение примутся бактерии. Они переработают ядовитые сульфиты в питательные сульфаты. Один только этот процесс позволит кормиться четыремстам с лишним видам, в частности моллюскам. А когда кончится и эта пожива, все четыреста с лишним видов, затянув пояса, отправятся дальше, на поиски нового оазиса. Вот об этой стороне жизни мы как раз знаем немало, так как ученые погружают выброшенные на берег трупы китов на глубины и изучают, что с теми произойдет[5].

Надев резиновые перчатки, начинаю рассовывать по пакетам требуху и мослы, а у самого слезы из глаз, и мухи прожужжали уши, а солнце припекает как на заказ.

В процессе меня вдруг осеняет, что вместо меня, конечно же, надо было отправить Хуго. Его же не может стошнить, а стало быть, он идеально подошел бы на эту роль.