Времена и люди. Разговор с другом - [96]

При всем этом Тимофей Петрович никогда не расставался со своей записной книжкой. Это была скромная книжечка, без всякого тиснения и только помеченная номером семнадцать. Семнадцать — порядковый номер, ничего другого, просто семнадцатая книжечка, исписанная таким тончайшим почерком, каким владели теперь, быть может, два-три человека во всей стране.

Книжечка эта и по содержанию тоже была редкостной. В ней для каждого человека была своя страница. Может быть, отдельные разрозненные замечания для непосвященного человека и выглядели диковато, но ведь и лаборатория поэта тоже не сразу бывает признана современниками. И не для того ли в записной книжке поэта беспорядочно разбросаны рифмы, чтобы затем в стройном сочетании порадовать читателя глубоким и ярким стихом?

Вот, например, первые наброски, сделанные Тимофеем Петровичем о Саше Турчанове, частично во время беседы, частично в то время, когда Саша даже и не подозревал, что служит натурой для аналитического ума Тимофея Петровича:

«Угрюм, красив, любит коньки и лыжи, на вопрос: «Помнит ли своего отца?» — отвечал с вызовом: «Помню, конечно…» Не отрицает, что вел разговоры с воспитательницей и с военнослужащим, который является другом воспитательницы, посвященные своему отцу. На мое замечание, что вряд ли этот военнослужащий может являться и его другом, сверкнул глазами и едва не…» (Слово было зачеркнуто густо и меленько.)

Товарищ Голуа никогда не видел Ивана Алексеевича, но в скромной книжечке за номером семнадцать появились страницы, посвященные и ему. И отдельная страничка для отца Саши Турчанова, о котором, впрочем, записано было весьма туманно: «Подозревается, что жив».

Катя стойко терпела комиссию и, весьма возможно, дотерпела бы до конца, то есть до той последней фразы, которую так вкусно умел произносить Тимофей Петрович: «С выводами мы вас в ближайшее время ознакомим, а сейчас я буду настаивать, чтобы собрался полный кворум нашей комиссии для их утверждения». Но фразу эту ему так и не удалось произнести.

Товарищ Голуа сидел в красном уголке, просматривая старые подшивки журнала «Потребкооперация», который Союзпечать все-таки сумела всучить типографии. Катя была у себя в комнате. Ребята недавно ушли в кино. В общежитии было тихо.

В это время Катя услышала громкий голос Лизы, внизу что-то зазвенело, и этот звук, как впоследствии рассказывал Голуа, он принял за пистолетный выстрел. Может быть, именно поэтому он не вышел из красного уголка и при закрытых дверях остался изучать новости областной потребительской кооперации.

Катя бросилась вниз. В коридоре было темно. Под ногами хрустело стекло — была разбита лампочка.

— Лиза, это ты?.. — испуганно крикнула Катя, заметив возле раздевалки знакомую фигуру.

— Здесь я, ну здесь… Ну что? Комиссия, выходи! — вдруг громко крикнула Лиза.

Катя схватила ее и вытащила на свет.

— Что с тобой? Да ты что? Ты… пьяная?

— Екатерина Григорьевна, милушка, голубушка… Да разве я… да я самую малость… для храбрости…

— Для храбрости? — переспросила Катя. Она едва сдерживала себя. — Ты понимаешь… ты понимаешь, что́ ты сделала?

Сверху не торопясь спускался товарищ Голуа. Вид у него был совсем не грозный, а скорее добродушный. Он подошел к Кате и спросил тихо и ласково:

— Ваша воспитанница, кажется, выпила и закусила?

Больше он ничего не сказал. По-прежнему улыбаясь, он снял с вешалки свое пальто с воротником из крупного серого каракуля, не спеша надел шапку-пирожок и натянул боты.

— А ведь я ожидал сегодня разговора с Елизаветой Станиславовной. (Катя с трудом поняла, что речь идет о Лизе.) Бюджет времени у меня, как известно, напряженный. Ну что ж, придется отложить, пока ваша подопечная протрезвится.

— А вот тогда ничего и не дождешься! — крикнула Лиза и, вырвавшись от Кати, устремилась к Тимофею Петровичу. Катя догнала ее и снова крепко схватила. Лиза вдруг вся как-то сжалась и жалобно заплакала.

Тимофей Петрович, чтобы не терять зря времени, записывал в книжечку:

«Вязникова характеризовала: нервна, впрочем, как большинство ребят, у которых детство было очень тяжелое. Но девица, оказывается, выпивает. Зачем было скрывать? Есть специальные колонии, где достигнуты прекрасные результаты по борьбе с алкоголизмом…»

А Лиза плакала так горько, что Катя, уже забыв о своем гневе, повторяла одну только фразу:

— Да успокойся же, успокойся, слышишь, что я тебе говорю, успокойся…

— Екатерина Григорьевна, миленькая, ну выгоните меня из общежития, я уйду, без меня вам здесь спокойнее будет, — сказала Лиза плача. — Выгоните, и все… А с комиссией этой не могу больше. Он меня все спрашивает, почему я в детдом при живых родителях попала, да где они сейчас. Екатерина Григорьевна, разве я знаю?

Кате с трудом удалось уложить ее в постель. Теперь только одно — чтобы к возвращению ребят из кино все было тихо. Они ничего не заметят, кроме злополучной лампочки. Ну, это Катя возьмет на себя. «А Голуа этого я на порог больше не пущу», — решила Катя.

Наконец Лиза уснула. Катя, осторожно ступая на носки, вышла из комнаты. И едва только вышла, как внизу громко хлопнула дверь.

«Господи боже мой, неужели же это Голуа вернулся? — подумала Катя. — Нет, это невозможно…»