Времена и люди. Разговор с другом - [83]

В споре с Бельским он тоже был уверен, что в результате Бельский признает его правоту. Ведь нельзя же оспаривать, что днем светло, а ночью темно.

Его уверенность не была поколеблена на осенних учениях, и хотя он был оскорблен Бельским на теоретической конференции, он и после нее не утратил этого драгоценного чувства. Да и каждый, кто читал рукопись Ивана Алексеевича, понимал, что писал ее человек твердый, и эта, несколько даже наивная уверенность придавала особую прелесть всей статье.

Но когда Иван Алексеевич узнал, что Камышин отдал рукопись Бельскому не читая, его уверенность поколебалась.

Иван Алексеевич мысленно не раз обвинял Бельского в произволе, и новое проявление этого произвола не смогло бы его сбить с точки. Но тут он столкнулся с фактом удивительным: Камышин, отказавшись от чтения или, скорее всего, прочтя, но сказав, что не читал, сам отдал рукопись на произвол Бельского. Именно отношение Камышина поколебало уверенность Ивана Алексеевича в благополучном исходе дела.

Да оно так всегда и бывает, всегда, без всяких исключений: падение одного человека, одной, так сказать, души сдвигает с точки другого близко стоящего человека или многих людей. Это — цепная реакция, и очень длинная. Для того чтобы ее остановить, надо потратить куда больше усилий, чем на то, чтобы укрепить первого падающего. Чувство неуверенности, с которым шел сейчас Иван Алексеевич к командиру корпуса, было прямым следствием душевной неустойчивости Камышина. Раньше, то есть до того, как Иван Алексеевич узнал, что Камышин отдал его рукопись Бельскому, он был уверен, что сможет доказать правильность своих мыслей. Теперь же он сомневался, как поступит с его работой Шавров даже в том случае, если внутренне с ней согласится.

Был еще путь, о котором не раз думал Иван Алексеевич: Северов взялся бы ему помочь и, вероятно, помог бы. Но что-то мешало Ивану Алексеевичу снова обращаться к Северову. «Зачем впутывать еще человека, который так хорошо ко мне отнесся? — думал он самолюбиво. — Северов легко может подумать обо мне как о безвольном, хлипком человеке, которому во всем нужна поддержка».

Ровно в десять Иван Алексеевич вошел в дом командира корпуса. Если бы он был менее сосредоточен на своих мыслях, он бы сразу заметил, что здесь что-то произошло. Двери были открыты настежь, и внутри было холодно. В сенях молча стояли два полковника из штаба корпуса. Они не обратили внимания на Ивана Алексеевича и поспешно вышли на улицу. Где-то наверху хлопнула дверь, потом стало совсем тихо. Никто не спросил Ивана Алексеевича, куда и зачем он идет, да и некому было спрашивать.

Иван Алексеевич поднялся по лестнице — он знал, что командир корпуса живет на втором этаже. Тут тоже было тихо, и тоже все двери были настежь. Он прошел одну комнату — прихожую, потом другую, где стояла кровать ординарца, аккуратно застланная, но без подушки: подушка валялась посреди комнаты…

Иван Алексеевич вдруг стал все замечать. Комната, где жил адъютант, была прибрана, видимо, недавно и на скорую руку. Шкаф был закрыт, но туда забыли поставить какую-то бутылочку с капельницей, и она стояла на столе, сор смели в угол, но какие-то бечевки остались на полу.

Отсюда дверь вела прямо в кабинет Шаврова. И эта дверь была полуоткрыта. В другое время Иван Алексеевич, наверное, постучал бы, но тут почему-то не решился и стал ждать адъютанта.

Он заметил, что в комнате открыто окно. «Проветривает, а сам ушел к командиру корпуса», — подумал Иван Алексеевич об адъютанте. Но рядом было тихо, голосов никаких не было слышно. Иван Алексеевич подождал минуту-другую, затем шагнул к полураскрытой двери, открыл ее и замер на пороге. В кабинете Шаврова, за его столом, сидел Бельский.

Если бы Бельский в эту минуту что-нибудь делал — читал, или писал, или говорил по телефону, или, наконец, просто ходил бы по комнате, — вероятно, Иван Алексеевич так бы не удивился. Мало ли почему и в силу каких обстоятельств командир дивизии мог оказаться у Шаврова. Но Ивана Алексеевича поразило то, что Бельский решительно ничем не был занят. Он сидел за столом Шаврова, в его кресле, и не просто сидел, а сидел развалясь. И вот это-то страшно поразило Ивана Алексеевича. Он понимал, что должен скрипнуть половицей, или кашлянуть, или постучать в дверь, в общем, как-то обратить на себя внимание, но он стоял совершенно неподвижно и все смотрел на развалившегося Бельского. Он видел, как Бельский вынул пачку «Казбека», закурил, бросил спички на стол и стал пускать крупные, четкие кольца дыма. Затем снова откинулся в кресле и в эту минуту заметил Ивана Алексеевича. С необычайной для такого грузного тела легкостью Бельский вскочил и подбежал к нему:

— Что? Зачем? Что надо? По какому вопросу?

— Майор Федоров по приказанию командира корпуса…

— По какому такому приказанию? — переспросил Бельский подозрительно, вплотную подойдя к Ивану Алексеевичу.

— Разрешите доложить, товарищ генерал: командир корпуса генерал-лейтенант Шавров позавчера на учении приказал мне прибыть сегодня утром в десять ноль-ноль, — продолжал Иван Алексеевич.

— Войдите, — сказал Бельский живо, — Вы разве ничего не знаете? Генерал-лейтенант Шавров сегодня ночью скончался.