Времена и люди. Разговор с другом - [273]

Прошло почти три года войны, и эти годы заставили меня отбросить старую школьную альтернативу: старые девы и пышущие здоровьем графоманы-метельщики драгоценных мюнхенских пинакотек не строили виселиц и, возможно, даже не стучались в двери гестапо, но они поддерживали режим. «Чудиков», как их называл майор, вообще гораздо больше, чем это иногда кажется.

…Перед отъездом мы с Александром Селиверстовичем зашли проститься к командиру полка. Висневский, как всегда, молчал, а я, как всегда, держал прощальную речь и благодарил за гостеприимство, не жалея самых пышных эпитетов.

Во время моей речи в землянку несколько раз входил адъютант командира полка и о чем-то выразительно молчал, теребя брезентовую дверь.

— Что у тебя? — спросил наконец командир полка.

— Начфин, товарищ подполковник.

Командир полка недовольно покрутил головой.

— Неужели не может подождать? — Адъютант снова выразительно помолчал. — Вы уж нас извините, — сказал командир полка, вздыхая; адъютант оживился, и тотчас вошел начфин.

Это был тяжелый мужчина, крепко за пятьдесят. Он даже не покосился на нас и сразу приступил к делу. А дело было вот какое: он просил командира полка дать ему возможность, как он выразился, «повоевать».

— А вы что, не воюете? — спросил командир полка сердито.

Но начфин твердо сказал, что просит повоевать «в боевых порядках пехоты».

— Что вы, ей-богу, товарищ Алексеев, — сказал командир полка, — кажется, человек солидный, а просите… У каждого своя сфера, так я говорю? — спросил он Александра Селиверстовича, который покраснел, но в силу своего характера утвердительно закивал. — У каждого своя сфера, — словцо ему явно понравилось. — Ваша сфера — финансы.

Начфин краешком глаза взглянул на нас, потом я понял, как неудобно ему было «излагать» при посторонних, но у него не было другого выхода, он торопился и потому твердо сказал, что в деревне Пелково, быть может, и посейчас проживает его жена Алексеева Л. Д. и что, поскольку командир полка приказал овладеть населенным пунктом Пелково…

— Она с этих мест, товарищ подполковник, летом сорок первого находилась с сыном Валерием на отдыхе в Пелкове, где постоянно проживала сестра жены. Сведений за истекший период не имел.

Командир полка задумался. Он думал, не глядя ни на начфина, ни на своего адъютанта, который делал какие-то магические знаки, ни на нас, людей посторонних, да еще газетчиков, то есть таких людей, которые могут как-нибудь не так истолковать решение командира полка.

— Какие там «боевые порядки пехоты»… — сказал командир полка, по-прежнему не глядя на нас и словно разговаривая сам с собой. (Возможно, что так оно и было.) — Боевые порядки, боевые порядки… Нет, так дело не пойдет… — Тишина в землянке была поразительной, кажется и артиллерия наверху вдруг оборвала свою цельнодневную работу. — Разрешаю вам, товарищ Алексеев, остаться с первым батальоном, в сфере… я сам скажу комбату, — и он быстро обхватил взглядом начфина, адъютанта, Александра Селиверстовича и меня. — Учить вас не хочу, воевать вы умеете. Желаю благополучной встречи с супругой.

— Спасибо, товарищ полковник, — сказал начфин. (В таких случаях лишнюю звезду на погоне так и хочется прибавить.) Он козырнул, идеально сделал налево кругом; наверху начали стрелять пушки, а я стал просить остаться здесь до полного освобождения Пелкова.

Командир полка встал:

— Об этом прошу договориться с замполитом, в настоящее время он в медсанбате на перевязке. Желаю счастливого возвращения в город Ленинград.

— После Пелкова попрощаемся, — сказал я.

— Попрощаемся сейчас, — твердо сказал командир полка, и мне показалось, что он весело подмигнул своему адъютанту.

Веселость командира полка уже к вечеру стала мне понятной. Оказалось, что дивизии в целом приказано преследовать отступающего противника, а Пелково будет брать один батальон. Знамение времени: один батальон пехоты — и целая группа артиллерийской поддержки, и танки, и «катюши»!

— Немцы окружены, — шептал мне ночью Александр Селиверстович. — Они в блокаде, понимаете, это они в блокаде… — Он никак не мог успокоиться: и сам не спал, и мне не давал уснуть, и все ворочался на нарах. — Почему вы молчите, Саша, как вы думаете, они будут сопротивляться? Ах, боже мой, немцы в блокаде!

А я думал об Алексееве. Тяжелая фигура начфина уже несколько раз мелькала сегодня. (Его устроили в артснабжение.) Найдет ли он свою жену? А вдруг они действительно встретятся?

Гитлеровцы недолго держались в окружении. Правда, была предпринята попытка танками пробиться на помощь окруженному гарнизону, но маневр вовремя был разгадан, и рота немецких танков разгромлена.

На второй день осады был захвачен «язык», который обстоятельно рассказал, что осажденный гарнизон не способен к сопротивлению: нехватка оружия, страх перед возмездием…

— А как у них с продовольствием, — шептал мне Александр Селиверстович, — у них должно кончиться продовольствие, верно?

А еще через день я увидел перебежчика. Это было на рассвете, а к вечеру еще человек пятнадцать добровольно сдались.

Назавтра бросили батальон в наступление. Через час открылось Пелково. Будничная картина всеобщего разрушения была ужасной. Горела улица, чуть ли не по крыши домов заваленная всякой рухлядью, посудой, форменными шинелями, пишущими машинками; плавились банки с консервами, взрывались ящики с гранатами, пахло не то смолой, не то каким-то эрзацем смолы, где-то еще безнадежно стучал пулемет, а на черном, обугленном телеграфном столбе висел огромный плакат: «Rauchen streng verboten»