Времена и люди. Разговор с другом - [271]

На улице стояла полуторка, я предъявил свое весьма хилое удостоверение, попросил подбросить до штаба фронта. Лейтенант доложил своему начальству, и меня взяли. И не просто взяли, но и посадили в кабину с водителем. «Это, — любезно разъяснил мне лейтенант, — не для удобства, а все равно мне в кабине не усидеть. Такой уж у меня характер», — сказал он, забираясь в кузов и придерживая кобуру.

Я был очень доволен таким оборотом дела. Всеми своими костями, через полушубок, телогрейку и гимнастерку, я чувствовал кожаную спинку, протертую тысячами таких же полушубков, телогреек и гимнастерок, и хотя машина работала «на чурках», в ней сохранились запахи мирных дней — бензина и табака «золотое руно». И водитель был такой же довоенный — молчаливо знающий свое превосходство над пассажиром.

Мы свернули на Международный проспект и поехали по направлению к центру города, зажатые между глубоко вросшими в лед трамваями и растерзанными, перекореженными машинами, — живые среди мертвых.

Полуторка шла не быстро, тормозя на ледяных ухабах; на минуту я закрыл глаза и сразу провалился в сон. Наверное, я здорово пригрелся; чем иначе объяснить, что сразу рухнули льды, забились моторы, побежали красненькие трамваи…

Крепко тряхнуло, я открыл глаза и почти сразу услышал голос водителя:

— …Инструменты под сиденьем.

И я вышел из машины, не сразу сообразив, как это меня на полном ходу вытолкнули из рая.

— Что там у вас? — крикнул лейтенант.

— Сейчас поедем, — неестественно бодро откликнулся водитель, но я слышал, как он проворчал: «Чурки, они и есть чурки…»

И он был прав! Мы четверо хорошо знали, что чурки есть чурки, и только пленный удивленно поглядывал на наше банно-прачечное устройство.

Я недолго разминался у машины.

— Садитесь, — сказал мне водитель.

Я сел, и мы со стоном двинулись вперед. На этот раз мы и двухсот метров не проехали. Послышался знакомый свист, сверху нам забарабанили, и в это время что-то грохнуло поблизости и сильный толчок выбил руль из рук водителя. Он как-то всем телом ткнулся на баранку, машина накренилась вправо, почти въехав в мешки с песком, с прошлой осени закрывавшие витрины «Гастронома».

— Вылазьте, — сказал мне водитель.

Я вылез. В голове у меня отвратительно гудело, так, что я почти не слышал знакомого свиста, вернее слышал, но не мог сообразить, что это обычный обстрел и что надо укрыться. Наконец я понял и бросился в парадную, где уже стояли лейтенант, автоматчик и пленный немец, и понадобилась еще минута для того, чтобы я понял все до конца.

— Ich habe Angst[9], — сказал пленный.

— В чем дело, что вы хотите?

— Ich habe Angst, ich habe Angst, — повторил пленный.

Лейтенант пожал плечами и вышел из парадной взглянуть, что с машиной.

Обстрел продолжался, но фашисты перенесли огонь, и теперь снаряды рвались где-то у Сенной.

— Ну как? — спросил лейтенант. — Поедем или не поедем?

— Не поедем, — сказал водитель. — Сцепление перебито.

— Так. Ясно. Значит, пошагаем.

— Я при машине останусь, — решительно сказал водитель. — Может, еще и налажу.

— Замерзнешь, Леша.

— Не замерзну, — сказал водитель. — А не пойдет, так отбуксируем. Новенькая, товарищ лейтенант, я на ней еще и ста тысяч не сделал.

— А вы лично, товарищ писатель? — спросил меня лейтенант.

— Я лично с вами…

— Коркин! — крикнул лейтенант автоматчику. — Выводи пленного. — Прошла минута, другая, водитель полез под машину, я топтался вокруг, и лейтенант снова крикнул: — Выводи пленного!

— Не хочет идти, товарищ лейтенант!

— Это еще как понимать? — спросил лейтенант, и мы снова пошли в парадную.

Пленный сидел на ступеньках лестницы.

— В чем дело? — спросил лейтенант. — Встать!

Пленный встал.

— Ich habe Angst, — сказал он.

— Выходите и не рассуждайте, — сказал лейтенант, — обстрел для всех.

Мы двинулись вперед по Международному. Обстрел то затихал, то усиливался, но близко снаряды не ложились; открыли огонь наши контрбатарейщики; и каждый раз, когда стреляло наше орудие или когда рвался немецкий снаряд, пленный повторял:

— Ich habe Angst, ich habe Angst…

Как будто это были единственные слова на его родном языке, которые он запомнил.

Знал ли он о приказе Гитлера, в котором тот требовал превратить Ленинград в кладбище и весной ввести туда команды «для хлорирования»? Во всяком случае он знал, что город находится под постоянным огневым воздействием и что разрушения огромны (гитлеровская печать и радио еще и раздували наши потери). Конечно, он читал газеты и слушал радио с садистским перечнем ужасов, и, конечно же, в тот день на Международном проспекте, защищенный одним нашим автоматчиком, он должен был испытывать страх.

Его видели женщины, добывавшие воду из водоразборной колонки напротив Дома культуры имени Капранова, его видели сандружинницы, подымавшие мертвую на носилки, его видела девочка, только что выкупившая хлеб на завтра и послезавтра и закалившая себя настолько, что могла донести этот хлеб до дома, его видели старухи, дежурившие у ворот больницы имени Коняшина, черные старухи с черными опухшими лицами, его видели женщины, впряженные в похоронные сани. Его видели все, и каждая могла без греха бросить в него мерзлый ком ленинградской земли, и никто не осудил бы ее.