Времена и люди. Разговор с другом - [155]

Командир дивизии принял меня поздно вечером. Только что кончилось совещание, и я вошел в кабинет, наполненный табачным дымом. Федюнин открыл окно, подписал бумажку, с которой я к нему пришел, но не отпустил, а стал расспрашивать: вероятно, ему казалось, что я, писатель, о чем-то знаю. Но что я мог знать!

Он выглядел плохо, устал, мне говорили, что командир дивизии мало спит, прихватывает и ночь для работы.

— Вот вы говорите, много заседаем, это плохо, — сказал Федюнин, хотя я ничего не говорил. — Но много, очень много не отработано, кадры замечательные в Семидесятой, но есть скороспелки. Да, скороспелок еще много. Ну вот я, например. Академию ведь я не закончил. Училище плюс учеба на курсах усовершенствования комсостава. Маловато…

Многое из того, что я видел перед войной, теперь, когда война уже шла, я стал видеть по-другому. Здесь, на Карельском перешейке, одуревая от белых ночей, бессонницы и сводок Совинформбюро, я вспоминал свою недавнюю командировку в мехкорпус, находившийся сравнительно далеко от Ленинграда, за Псковом.

Я приехал в тот день, когда был получен приказ о переброске одной механизированной дивизии на запад. До этого одна танковая бригада из того же корпуса ушла на север. Командир корпуса был мрачен, зато молодой полковник, командовавший дивизией, сиял от радости: шутка ли, на запад, на границу с фашистским рейхом! Однако и он, этот молодой и счастливый человек, признавал, что неразумно посылать туда одну стрелковую дивизию без танков, когда именно там нужен мощный кулак.

Я сказал:

— Но ведь это, по-видимому, только на лагерный период…

Командир корпуса взглянул на меня как на идиота:

— Лагерный период! Если бы это лето прошло в лагере, то я готов был бы остаться один на один со своей тещей!.. Дело все в том…

Но тут в кабинет вошел подполковник Д., и командир корпуса стал что-то тянуть, что в общем-то разговоры о близкой войне — провокация.

Я уже успел заметить, что едва ли не все в корпусе, даже люди значительно старше подполковника Д. и по опыту и по званию, как-то тушевались при нем. Он был человек нездешний и приезжал сюда в качестве инспектора. У него была весьма внушительная фигура, да и манера, с которой он разглядывал своего собеседника, была тоже весьма внушительной.

Вечером я был в гостях у командира корпуса. Его жена, высокая, костистая, с узкими сухими губами, поставила на стол литр водки, штук десять отбивных и ушла к соседям.

— Мелочная опека, невежество, — сказал командир корпуса, — почему не послушать и меня в такой грозный час? Так ждем вас после лагерей, так сказать, на зимних квартирах. Может, и впрямь воссоединимся? — спросил он меня, с какой-то безумной надеждой заглядывая мне в лицо…

В Ленинград я возвращался из корпуса вместе с подполковником Д. Он сидел рядом с шофером, а я сзади, почти упираясь в почтенный затылок. Я тогда воспользовался долгой дорогой и атаковал подполковника вопросами, которые, естественно, возникли у меня после того, что я видел.

Д. отвечал мне, как всегда, отрывисто, но с присущей ему ясностью и твердостью: все правильно, стрелковая дивизия нужна на западе, танки нужны на севере, приказ есть приказ, командир корпуса держится за свое хозяйство — это понятно, он, подполковник Д., выполняет свою работу, это тоже понятно, такова жизнь военного человека, вам, гражданским, этого не понять.

Уже после того, как немцы взяли Псков, я встретился с подполковником Д. в Луге, в военторговской столовой.

Был душный и пыльный вечер. Ждали дождя, но дождя не было, порывами налетал ветер, тащил за собой столбы пыли и тут же терял их, небо было захламлено черными тучами, но иногда ветер открывал кусочек чего-то светлого, виднелась большая, чистая звезда, и на душе становилось легче. Я расспрашивал подполковника Д. о событиях — что на фронте и где сейчас фронт.

— Все наладилось отличнейшим образом, — сказал он. — Войска мы немного оттянули от города Пскова и этим много выиграли. Ну, вам, гражданским, этого не понять.

И он принялся мне доказывать, что́ мы выиграли, отдав немцам Псков. По-видимому, он по-своему истолковал мое молчание, а может быть, репетировал доклад начальству.

— Ну, а Ленинград? — спросил я.

— Что Ленинград?

— Как все это может отразиться на судьбе Ленинграда? Немцы близко…

— Никакого отношения к Ленинграду это не имеет, — ответил подполковник Д. — Нервочки, нервочки, — прибавил он, смеясь.

Странно: я не мог не видеть, не мог не заметить в этом человеке его невежества и грубого апломба. И все-таки пусть не во всем, но все же я верил его дешевому оптимизму, его невежественным реляциям. Почему? Обаяние мундира? Может быть.

На войне человек некадровый верит профессиональному военному. В конце концов, и на производстве новичок долгое время присматривается, как работает старый мастер…

Верить начальству на войне обязательно надо. Это вопрос жизни. Но именно это правило войны оборачивалось великой трагедией, когда подполковнику Д. Давали власть в руки. Ах, эти могучие руки, так часто чувствующие потребность сжиматься в кулаки, эта могучая грудь, так часто требующая новых регалий, эти могучие плечи, созданные для крупных звезд! Никогда не забуду, как я сидел напротив всего этого в лужской военторговской столовой и, чувствуя себя в каком-то сладком дурмане, слушал бодрое вранье подполковника Д. и смотрел прямо ему в рот, в его молодой, нетронутый ни возрастом, ни тревогой рот с тридцатью двумя белыми, ровными, могучими зубами.