Времена и люди. Разговор с другом - [154]

Командировка моя была недальняя. Я был в Выборге в 123-й дивизии, а потом поехал к «своим», то есть в Семидесятую. К тому времени в Семидесятой меня уже считали своим. И не только потому, что я часто бывал там и со многими успел подружиться, но и потому, что по поручению Воениздата писал «Историю дивизии».

Под конец командировки я пришел проститься к заместителю командира дивизии по политчасти Галстяну. Он был не один. В его кабинете находился еще один военный, лектор из округа, лицо которого показалось мне знакомым, и не столько лицо, сколько его знаменитые очки-линзы. Как выяснилось, в недалеком прошлом он занимался литературными викторинами.

— Почти собрат, — сказал он, пожимая мне руку.

«Почти собрат» приехал с лекцией о международном положении: на днях было опубликовано «Сообщение ТАСС».

— Прошу, дорогой, займи, пожалуйста, гостя, я позвоню в полки, — сказал мне Галстян и вышел из кабинета.

Через пять минут он вернулся и сообщил, что, к великому сожалению, все заняты боевой учебой и в ближайшие дни лекция состояться не может.

— Можно и на привале, — сказал мой «собрат», — в обеденный перерыв…

— Нельзя, дорогой, — мягко сказал Галстян. — Согласно приказу наркома боевая учеба приближена к боевой обстановке.

Мне кажется, мой «собрат» что-то понял. Он снял свои знаменитые линзы и слепо взглянул на Галстяна:

— Я буду жаловаться.

Галстян развел руками и, вздыхая, стал прощаться. Когда мы остались одни, я спросил:

— Зачем вы это сделали?

— Я отвечаю за боевой дух части! — гневно крикнул Галстян. Лицо его покрылось красными пятнами.

Образ Сергея Сергеевича Зимина[3], моего героя, не совпадает с личностью Галстяна, но многое в образе навеяно этим незаурядным человеком. При том, что биографии Зимина и Галстяна совершенно разные, при том, что есть существенная разница и в возрасте, и в партийном стаже, да и в положении в армии, — при всем этом я, работая над образом Зимина, часто видел перед собой Галстяна. Высокое сознание своего долга перед Родиной, презрение к мелким, ничтожным мотивам, которыми нередко прикрывают ложь, — все это роднит, на мой взгляд, Зимина и с Галстяном, и со многими другими командирами Красной Армии, которых я знал до войны и во время войны.

Что касается моего лектора Широкова[4], то и он, конечно, другой, чем «почти собрат», чем тот лектор, которого я видел в кабинете Галстяна. Широков — человек образованный, мыслящий, понимающий свою неблаговидную роль и… мирящийся с этой ролью. Конфликт Зимина с таким человеком, мне кажется, помогает читателю выяснить оба характера.

Вечером я снова позвонил Литвинову и сказал, что болен.

— Даю вам три дня на разгул, — ответил мне умный Литвинов.

Через три дня было воскресенье 22 июня. Я кинулся в Песочную, где стояла Семидесятая. Галстян принял меня, как всегда, приветливо и приказал выдать обмундирование и оружие.

Мое положение в дивизии было довольно странным. Ни в каких штатах я не числился и, следовательно, «на довольствии не состоял». И «мобилизнуть» меня не удавалось, на этот счет врачи были непреклонны: у меня с юности была искалечена нога. И только благодаря Галстяну все устроилось, и я стал работать в дивизионной газете. Люди вокруг были знакомые, в любом полку и стол и дом. И что самое главное — откровенный разговор. Я был счастлив, что служу и что у меня есть свое место в армии. Я написал «счастлив» и остановился. Подходит ли это слово к началу войны? Но ведь всем известно, что гроза опасна для жизни, молния может попасть в тебя, но тяжелее всего человек переносит предгрозье.

Перед войной только очень немногие люди верили, что фашисты отказались от своих агрессивных планов против Советского Союза, большинство не сомневалось в развязке.

Первые две недели после начала войны дивизия находилась в резерве Северного фронта. (Напомню, что он стал называться Ленинградским значительно позже, в августе.) Мы стояли на Карельском перешейке и жили так же, как в мирное время. Распорядок дня, положенный для летних лагерей. Боевая учеба. И только инженерно-строительные работы — дивизия оборудовала положенные ей рубежи — напоминали, что идет война.

Холодная погода сменилась чудесным теплым летом, кипела сирень, спокойные озера днем и ночью отражали безоблачное небо.

За то время, что мы здесь стояли, появилось Каунасское направление, потом Вильнюсское, потом Двинское, Рижское, Смоленское… Немцы уже были на границах Ленинградской области, а мы все еще находились в резерве.

В то время Семидесятой командовал генерал Федюнин. Это был человек в высшей степени требовательный не только к своим подчиненным, но и к самому себе. Он любил военное дело, мне кажется, он был военным по призванию.

До него дивизией командовал Кирпонос, и Федюнин новое назначение считал величайшей удачей. Он полюбил дивизию, а лучше сказать, он в нее по-молодому влюбился и стал не только ее хозяином, но и первым в ней работником.

В моих книгах ни у кого из героев нет портретного сходства с теми людьми, с которыми я в то время встречался. Но когда я писал своего Евдокимова[5], я думал о Федюнине.

Помню одну нашу встречу в конце июня или, быть может, в самом начале июля, во всяком случае до выступления Сталина по радио.