Времена и люди. Разговор с другом - [152]

— А ты знаешь, что сказал мне Кальве после операции? — спросил я. — Не знаешь? Так вот, он сказал: «Теперь, месье Саша, если вам придется падать с третьего этажа, то вы сломаете ту ногу, которую создал вам господь бог, а может быть, в придачу и голову, но ту ногу, которую сделал я…»

— И ты смог это проверить?

— Ну, с третьего этажа мне падать не приходилось, но кое-что пришлось пережить…

— Да, была война, — сказал Робер просто, — в тридцать девятом и я записался в добровольцы… Вообще-то это маленькое чудо, что мы снова вместе, как ты думаешь?

— Да, конечно, это чудо, — сказал я, вспоминая лето 39-го.

В июле 39-го я получил письмо от Кузнецова. Он звал меня на Украину, в совхоз «Шляховой». Дальний Восток закончился для него плохо. Со станции Завитая его привезли на носилках. Он пролежал больше года, но и на этот раз встал на ноги. Письмо из «Шляхового» было бодрое: «Работа интересная, — писал Кузнецов, — люди вокруг золотые, здоровье — лучше желать нельзя, махни ко мне, не пожалеешь!» Словом, все совершенно в кузнецовском духе. Дальше следовали указания, как ехать: до Котовска, там пересадка на поезд, который идет в Первомайск. Станция, уж не помню какая, главное, на этой станции мешкать было нельзя, поезд там стоял минуту, никаких колоколов…

Июльская жарища не вдохновляла меня на художественную литературу, ехать на южный берег было не по карману, а тут все-таки юг, пусть без моря, но все-таки юг, и кислород, «степь да степь кругом», как писал Кузнецов.

Я быстро собрался. Маршрут был указан точно. После Котовска я со своим чемоданчиком простоял в тамбуре больше часа, боясь пропустить станцию, которая оказалась просто разъездом.

Кузнецов встретил меня на «газике», машина была ему положена — совхоз, что ни говори, такой, что в нем вполне может уместиться небольшое европейское государство.

Мы на этой машине сделали не одну сотню километров, степь степью, но здесь произрастала высокосортная пшеница, а время стояло самое горячее: уборка. Кузнецов целыми днями гонялся по участкам и бригадам. Он всегда легко находил общий язык с людьми. Уже ему было под сорок, а он все еще оставался пламенным комсомольцем, и наш старый комсомольский жаргон остался: братва, шамовка, буза, дай пять, будь жив!

Я и сейчас встречаю таких старых комсомольцев с почти не изменившейся лексикой и совершенно не изменившейся манерой общения, которая одним кажется устаревшей, а другим просто непонятной. Особенно — когда они ворчат на нынешнее поколение, не знавшее «школы», то есть тех суровых испытаний, которые выпали на их долю. Что делать! Они привыкли воспитывать людей, даже тех самых «золотых людей», о которых писал мне Борис Кузнецов летом тридцать девятого.

И все-таки эти старые корчагинцы овладевают нашими сердцами отнюдь не на школьных линейках и не на жэковских лекциях, где демонстрируется их прошлое величие. Я думаю, что подлинное их величие осознается нами всякий раз, когда в нас пробуждается совесть. Корчагины могут нигде не выступать и ни к чему не призывать, они даже могут прекратить свое существование — перестал же существовать Николай Островский в тридцать пятом году, — увы, наступит момент, когда ни одного Корчагина не останется больше в живых, а в наш век, когда у человека голова забита самой разной информацией, невозможно запомнить, кто строил институт «Цветметзолото» и кого привезли на носилках со станции Завитая. Все это так. Но пробуждение совести, которая есть основа нравственной жизни человека, обязательно связано с жертвой: от чего-то надо отказываться. Совесть смотрит на годы назад и на годы вперед. В те сокровенные минуты, когда человек наедине с самим собой решает, что есть что, он не просто вспоминает Корчагиных, он вместе с ними. И это единственная награда моему старому другу Борису Кузнецову. Теперь-то я его могу назвать моим старым другом.

Лето в «Шляховом» было трудным летом. На востоке, у реки Халхин-Гол уже шла война. И хотя Халхин-Гол очень далеко от «Шляхового», Кузнецов с каждым днем все больше и больше хмурился: он уже хлебнул Дальнего Востока и уже знал, что такое граница.

Вечером вся наша маленькая семья сходилась на кухне — Кузнецов, я, стряпуха Катя Мироненко и кузнецовский шофер Жоржик. Он был не только профессиональным шофером, но и профессиональным донжуаном. Как сейчас помню его перчатки из какого-то кожзаменителя, с длинными раструбами, и его победительную донжуанскую улыбку. Парень он был в общем неплохой, только очень глупый. Газеты читал первым и любил за вечерним чаем важно комментировать события: «Английский адмирал Реджинальд Дракс от имени делегаций Англии и Франции…»; «Миссия генерала Думенка…»

Это он первым сказал, что у нас теперь с Германией договор.

Мы ехали в Первомайск. Как всегда, дело упиралось в запчасти, как всегда, их не хватало, и, как всегда, говорилось, что кровь из носа — надо достать.

— Ты чего там врешь, Жоржик! — сказал Кузнецов. (Он сидел сзади, а я рядом с водителем.)

— Газеты надо читать, Борис Степанович!

— Глупый же ты парень, Жорка, вот приедем домой, я с тобой индивидуальную беседу проведу.