Времена и люди. Разговор с другом - [151]

Я передал наш разговор Роберу. Он задумался и вдруг, совершенно неожиданно для меня, выпалил:

— Я просто болван, мелкий, ничтожный, спесивый, как индюк, о господи, господи, он ее любит, любит, любит, какое нам дело до всего прочего… И ты не мог остановить меня? — спросил он строго.

— Почему же я?

— Потому что ты старше меня!

— Какие глупости! На один месяц…

— Счет идет не на месяцы. Я только начинаю жить!

Неужели же я так ни о чем и не рассказал Кузнецову? Ни о том, как вносили перса в вагон, ни о траурной процессии на свадьбу, ничего о нашей дружбе с Робером? Почему? Так же как и Робер, я знаю, что наш круг в нижнем холле «Виллы Норманд» и наши минуты молчания не прошли бесследно для моей жизни.

Спустя много лет, в декабре семьдесят первого, когда мы после такого долгого перерыва встретились с Робером в Париже, он спросил меня о Кузнецове:

— Как поживает твой друг, которому белый адмирал испортил ногу?

Я сказал, что Кузнецов давно умер, болезнь добила его еще молодым, только исполнилось сорок…

— Бедный малый! Я полюбил его по твоим рассказам. И потом я вспомнил его, когда читал ваш бестселлер «Как закалялась сталь». Не помню, как звали героя этой книги, но он напомнил мне твоего Кузнецова.

— Корчагин?!

Разговор перескочил на что-то другое, разговор все время перескакивал с одного на другое, мы все время спрашивали о чем-нибудь друг у друга и, не отвечая, спрашивали снова, сиюминутное — да или нет — ровно ничего не означало, все-таки с тех пор, как мы расстались на Гар дю Нор в конце апреля двадцать девятого, прошла почти вся жизнь.

Павел Корчагин! Вот, оказывается, как! Я стал сопоставлять даты: мы впервые встретились с Кузнецовым летом 27-го, в это время Павел Корчагин… Но тут я опомнился: Борис Кузнецов — это Борис Кузнецов, а Павел Корчагин… Но как верно сравнение и как странно, что только сейчас, в Париже, я нашел Кузнецова в нашем «бестселлере».

Мы обедали не на старой квартире Робера на рю де Дамм, которую я так хорошо до сих пор помню, а в новой, на рю де Бельшасс. На этот обед Робер позвал всех тех, кто остался жив после «Виллы Норманд», но, признаюсь, мыслями я был далеко отсюда — и от Берк-сюр-Мер, и от Парижа — и все вспоминал и сопоставлял даты. Выходило так, что летом 27-го, когда мы познакомились с Кузнецовым, как раз в эти дни Николай Островский слег навсегда, а в те дни, когда мы лазали с Кузнецовым по времянкам института «Цветметзолото», Островский уже потерял зрение и написал первые главы «Как закалялась сталь». Я вспоминал строчки, которые наши школьники знают наизусть и которые, может быть, и пригодились бы многим из нас в Берк-сюр-Мер: «Я бросился на прорыв железного кольца, которым жизнь меня охватила, я пытаюсь из глубокого тыла перейти на передовые позиции…»

В дни, когда Островский умирал в Сочи, Кузнецов получил назначение начальником политотдела в совхоз на Дальнем Востоке. Разыскать эти места на карте не так-то просто. Надо сначала найти станцию Завитую, а это граница с Маньчжурией, край в то время совсем необжитой.

Я знал, что Кузнецов плохо себя чувствует, температурит, ходит, превозмогая боль. «Мы, сибиряки, народ крепкий», — повторял он, когда врачи пробовали его уложить. Разве не так ответил бы Павка Корчагин?

Мы поехали с Кузнецовым по Москве, чтобы что-нибудь найти для отвальной, и нашли на Тверской раков. Раки были свежие, своего естественного черного цвета, мы купили их — знай наших — четыре корзинки и сами варили в огромном бельевом баке.

Была отвальная, была, была настоящая отвальная, с водкой и закуской, с тостами, поцелуями и слезами. Я видел, что Кузнецов доволен. Черт его знает, что за народ Корчагины — чем хуже, тем лучше, — черт его знает, что это за бестселлер «Как закалялась сталь», в котором так по-русски отрицается смерть! Какой другой народ, поротый и перепоротый генералами и адмиралами, мог бы потом презреть евпаторийские чебуреки! Теперь многое, что было в нашем прошлом, называется зигзагами, болезнями роста, но для Кузнецова, так же как и для Павки Корчагина, то был прямой путь в бессмертие.

Гости ушли, а мы еще долго сидели с Робером и с его женой Мари-Луиз, замечательной женщиной, отважной, остроумной и фанатически преданной Роберу. Она пережила с ним и самые тяжелые годы в подполье, она пережила и его политический подъем — все-таки он пять раз был министром, работал с де Голлем и подписал мир с Алжиром.

— Ты знаешь, я однажды обедал с Че (Че Гевара) и с Секу Туре, это было пять лет назад в Конакри, в шестьдесят пятом году. Че спросил меня, как могло случиться, что я, француз и парижанин в нескольких поколениях, так прочно полюбил Африку. И тогда я ему рассказал о нашем Берк-сюр-Мер и о нашем обычае собираться в нижнем холле, ставить «шарио» рядом и молчать, взявшись за руки… Мы ведь не обращали внимания на цвет кожи, не правда ли? Че очень интересовался нашим Берком и спрашивал: «И советский тоже был с вами? В двадцать восьмом году?» Да, и советский тоже, да, в двадцать восьмом, почему это вас так интересует? — и Че ответил, что в этом году он родился.

Потом Робер провожал меня до метро и расспрашивал о ноге — болит все-таки или не болит? — и восхищался мастерством доктора Кальве: «Прочно же он тебе все это устроил!»