Времена и люди. Разговор с другом - [149]

Крым и «Таласса» — слова понятные, все-таки Робер кончил лицей, там знания более фундаментальные, чем на рабфаке. Но что такое нэп? Разве торговать — это плохо? Почему? О господи, а эксплуатация человека человеком, а прибавочная стоимость, а «из России нэповской будет Россия социалистическая»? Все это надо объяснить своими словами, а своих слов обо всем этом у меня не было.

Робер находил, что моя дружба с Кузнецовым прекрасна, что малага в старой Евпатории — это напиток богов. Евпатория, туда и греки, и римляне доходили, не правда ли, и очень возможно, что среди римлян были и галлы!.. Слава богу, во Франции нет колчаковцев, боюсь, что наши святые отцы не помогли бы Кузнецову. Да, он остался на всю жизнь с кривой ногой, но еще неизвестно, что будет с нами…

Мне кажется, что я все-таки добился своего, и Робер понял, какой замечательный и благородный человек Борис Кузнецов, но проблемы нэпа, из которого обязательно должна была выйти Россия социалистическая, я думаю, остались ему непонятными. Особенно странным показалось ему утверждение, что «надо учиться торговать». «Учиться торговать, учиться торговать…» — он много раз и на все лады повторял эту фразу.

Однажды мы выбирали рубашку Роберу. Хозяин магазинчика «Все для мужчин» вынес на улицу несколько коробок и, стоя на подножке экипажа, стал показывать свой товар. Он раскрыл, я думаю, уже десятую коробку, но Роберу ничего не нравилось: то полоска слишком бледная, то клетка слишком крупная. Хозяин сказал, что право, не знает, чем бы еще мог угодить месье, на что Робер громко, так, чтобы я мог слышать, сказал:

— Надо учиться торговать! — и тронул лошадь.

У хозяина магазинчика «Все для мужчин» был совершенно обалделый вид.

Только перс никогда не шутил и не смеялся, да и наше дружное молчание давалось ему нелегко. Кажется, он больше всех скучал по родине, но это я сейчас понимаю, а тогда мне казалось, что по-настоящему по родине тоскую я один.

С этим персом была тяжкая история. Он перестал получать деньги из Тегерана и задолжал за два месяца в «Вилле Норманд». Месье Мален — наш главный администратор, всегда в легком подпитии, всегда теребящий свои тонкие усики, которыми очень гордился, уже несколько раз заходил в номер к провинившемуся.

— Месье Водри еще раз напоминает вам… (Водри был владельцем двух клиник-отелей: авантажного «Котаж де Дюн» и нашей, куда более скромной, «Виллы Норманд».

— Деньги должны прийти, — коротко отвечал перс.

Несколько раз и мы, друзья, пробовали начать разговор: все ли благополучно с его отцом, не навлек ли он на себя немилость шаха? Наконец д’Ире, со свойственной ему добродушной иронией, спросил:

— Не хочет ли ваша светлость взять в долг некоторую сумму?

«Его светлость» решительно отвергла это предложение:

— Деньги должны прийти.

Но прошел еще месяц, и наступил день, когда месье Мален, прежде чем снова отправиться к персу, как-то уж очень решительно подкрутил свои тонкие усики. Еще одно напоминание? Но оказалось, что дело куда серьезнее. Был объявлен приговор: месье Водри настолько добр, что не может отказать в номере своему старому клиенту — перс уже полтора года лежал здесь, у него был туберкулез позвоночника, — но отныне носильщики его не будут обслуживать и отныне он лишается пансиона. Как некредитоспособного его будут кормить «тем, что есть».

Мы узнали обо всем этом только через несколько дней. Перс, как всегда, молчал, а проговорился наш старый гарсон Луи. (Теперь это обращение — гарсон — уже давно запрещено.) Луи был стар, у него всегда дрожали руки, и весь он напоминал давно заезженную клячу.

— Что за отвратительную дрянь вы несете? — спросил его однажды Робер.

— Тс-с-с, тише, ради бога, тише, месье Бюрон, это для нашего перса… По приказанию месье Водри… Остатки… Но, клянусь, я стараюсь сервировать их так, чтобы они выглядели прилично.

Немедленно был вызван месье Мален.

— Что случилось? На мой взгляд, паштет превосходен…

— Нет, — сказал Робер, — вас пригласили не для того, чтобы обсуждать меню, а для того, чтобы вы передали месье Водри, что он подлец. Но, поскольку вы сами не посмеете ему передать, мы ждем господина Водри сегодня вечером.

Месье Водри вечером не пришел, приказ о снятии перса с довольствия был отменен. Водри отлично понимал, что в противном случае он лишится половины своей клиентуры. А еще через день пришли деньги из Тегерана. Их хватило на то, чтобы рассчитаться с долгами, и на обратный билет домой.

Мы провожали перса всем нашим кругом. Целая вереница преновских осликов и лошадок. Поезд стоял недолго. Сначала внесли в вагон перса, за ним кое-как втолкнули старенькое «шарио», над которым весь вчерашний вечер трудился Абель: все-таки путь неблизкий. Звякнул колокол, точь-в-точь как у нас в Кинешме или Можайске…

Память — великий дар природы человеку. И я думаю — самый светлый дар. Только память способна изо дня в день нарушать закон неповторимости. И в этом смысле я не могу понять трагедии Фауста: «Остановись, мгновенье!» За чем же дело: остановись!

Рядом с комнатой Робера жил месье Боскето, молодой человек из очень богатой и очень чванливой семьи. Молодой человек был тяжело болен, за ним ухаживала какая-то миленькая девушка, мы вначале думали — медицинская сестра, но потом оказалось, что это влюбленные, которым родители не дали благословения и чуть ли не прокляли. Для нас маленькая Гали была примером мужества и самоотверженности. Кажется, родители Боскето один или два раза приезжали, я их совершенно не помню, помню только, что каждый раз Робер негодовал: чего они чванятся? Сын умирает, а они чванятся…