Времена и люди. Разговор с другом - [14]

Парад, к которому Иван Алексеевич готовился, сейчас был особенным. На живые еще рубцы были надеты новые, шитые золотом мундиры. Люди, взявшие рейхстаг, несмело учились печатать шаг. Древки знамен были липкими от свежей смолы, на них трепетали алые полотнища с черными огневыми подпалинами. Начиналась новая жизнь. Это все понимали.

Полк вышел из казармы в пятом часу утра. На улицах было пусто. Над Ладогой уже встало солнце, а здесь металлические шлемы только слегка порозовели.

Наиболее задиристые шутили: «На войне шагать было легче». Но большинство людей было настроено серьезно.

Иван Алексеевич тоже был настроен серьезно. Он почти совсем не спал и чувствовал небольшой озноб. И от бессонницы, и оттого, что утро выдалось холодное.

Он был даже чуть грустен. Так всегда бывает, когда чувствуешь новый рубеж в своей жизни. И хотя за этим рубежом должно быть много счастья и много радостей — ведь так он задумал, что там будет много счастья и много радостей, — все равно становится грустно, и добром вспоминаешь прошлое: жизнь, в которой было столько бед и потерь, жизнь, в которой все было нарушено — семья, любовь, творчество, — эта жизнь все-таки была настоящей жизнью…

Ударили корабельные орудия, загремел салют над Невой.

— По машинам! — где-то далеко, очень далеко и совсем негромко сказал Шавров. Но армейское эхо в тысячу раз усиливает голос. Эти два слова уже громче повторяют командиры дивизий, еще громче — командиры полков, а там уже гремит главный калибр: батальонные и ротные командиры.

Иван Алексеевич вскочил в вездеход. Машины шли медленно. Командиры стояли окруженные знаменосцами и автоматчиками. На трибунах начали аплодировать. Иван Алексеевич подумал о том, что вот именно этой минуты он ждал четыре года. Потом он вспомнил, как в детстве любил загадывать, что будет через пять дней, через неделю, через месяц. Отец иногда брал его в Москву. Вечером, в поезде, он смотрел в окно и думал: через неделю я поеду снова, но я уже буду другой, не такой, как сейчас. Другой, другой… Он повторял много раз: другой, другой, — и от этого слова становилось и радостно и жутко. И он давал себе слово вспомнить себя через неделю таким, точно таким, как сегодня, когда смотрит в окно и нос его приплюснут стеклом. Но проходила задуманная неделя, и он забывал, каким же он был тогда, когда ехал в поезде в Москву.

Сколько раз во время войны он думал: пойду вдоль трибун и вспомню себя таким, каков я сегодня, сейчас; вспомню себя грязного, заросшего бородой, с горсткой людей, оставшихся от батальона, усталого, измученного, но не потерявшего волю, забывшего свой дом — дом, но не Родину.

И вот он сейчас пытается вспомнить, каким он был. И вспоминает окоп с высоким бруствером и стереотрубой, землянку, пахнущую хвоей, новый футлярчик для зубной щетки и «Народ бессмертен» Гроссмана, вспоминает НП, на котором бреется Камышин, штаб полка с оглушительной машинкой и «машинистом», который и сейчас работает в штабе дивизии, и штаб дивизии, где так тоскливо и откуда хочется поскорей в батальон. Снова вспоминает землянку, потом какой-то противный хруст и госпитальное окно, в которое видно ярко-синее, словно обмытое карболкой небо.

Окоп, землянка, НП, штаб батальона, штаб полка, штаб дивизии, снова землянка. И больше он ничего не мог вспомнить.

С трибуны бросили букет ромашек. Иван Алексеевич поймал его и подумал, что через год обязательно вспомнит этот парадный день, и этот веселый букет, и себя самого таким, какой он стоит сейчас на новом рубеже своей жизни.

Трибуны кончились. Иван Алексеевич чуть обернулся: машины шли ровно, ни одна из них не поломала строй. Он глубоко вздохнул, вздохнул еще раз и сочувствовал, что здорово устал.

Он спал часа два и проснулся освеженным. Далеко за полдень. Казарма пустая. В воздухе плотно стоит запах одеколона, мыла, пудры и гуталина. Все ушли «справлять выходной день», как довольно уныло выразился дневальный.

— Как же это я так… — сказал Иван Алексеевич, досадуя, что столько времени ушло на сон.

Он быстро пошел в столовую, съел-холодный шницель и компот — все, что осталось от праздничного обеда, и через полчаса вышел из казармы.

Дело, по которому спешил Иван Алексеевич, было для него очень важным. Вскоре после войны он получил из Ленинграда ответ на свой давнишний запрос. Сообщалось, что Турчанов Александр, сын сержанта Турчанова, жив и находится в семнадцатом ленинградском детском доме. Иван Алексеевич хотел сразу же писать в Ленинград, но в эти дни определилась судьба корпуса. Писать было незачем, через несколько дней он мог повидаться с мальчиком.

Александр Николаевич Турчанов командовал отделением и погиб под Новинском в тот день, когда Ивана Алексеевича ранило. Они знали друг друга давно, еще с финской войны. Турчанов был человек неторопливый, рассудительный, с твердым, устойчивым характером. В двадцатых годах он, еще совсем молодой человек, пришел в Петроград из деревни, где ему, седьмому в семье, жилось трудно. Но и жизнь в городе, особенно в первое время, его не баловала. Лет пять он проработал чернорабочим в порту, снимая угол. Знаменитая в те времена пивнушка на проспекте Огородникова, где собирались любители «покурить», засасывала здорового, но почти неграмотного парня.