Времена и люди. Разговор с другом - [13]

Модестова принесла домашний пирог с вареньем. Катя купила шпроты, у Лизы нашлась, как она сказала, «захованная» бутылка портвейна.

Потом пошли к Неве. Сидели молча на бережку, смотрели на глубокое, неспешное течение. На середине реки стоял небольшой рыбачий парусник, сверху донизу наполненный солнечными лучами. Казалось, солнце тратит все свои силы только на один этот парус.

Анна Николаевна начала рассказывать разные смешные истории. На это она была мастерица. Истории эти все были из старой, дореволюционной жизни, которой не знали ни Катя, ни Лиза. Катя еще кое-что слыхала от отца, а Лизе слова «маевка», «стачка», «Кресты», «обуховцы» были едва знакомы. А на чтение она была очень ленива. Она могла часами переписывать старые песенки какой-нибудь Изы Кремер или Вильбушевича (полуистлевшие листки лежали перед нею, и, переписывая, она часто засиживалась до полуночи), а «Мать» Горького она так и не дочитала, хотя Катя этого требовала.

Что за удивительный талант был у Анны Николаевны представлять в лицах разные сюжеты и неизменно находить в людях что-то комическое! Вот жандармский чин везет на пролетке политического, везет непременно в обнимку, словно жених невесту. Вот эсер получает в тюрьме каравай хлеба, в который запекли большевистскую листовку. Вкусный хлеб, он ест и с полным ртом спорит, жует и спорит, спорит и жует. Вот экспроприация ценностей у буржуазии: к зубному врачу пришел валютчик, надо высверлить дупло, чтобы в него можно было уложить крупный бриллиант. Входит матрос и подозрительно наблюдает за дантистом.

«Неужели и я также доживу до шестидесяти лет и буду рассказывать, как в Отечественную… Ведь и на фронте бывало много смешного…» — думала Катя.

Анна Николаевна рассказывала, как вели министров Керенского под конвоем рабочих в Петропавловку. Ведут через Троицкий мост. Вдруг стрельба: анархисты озоруют. Переполох страшный. И вот министры Керенского прячутся за спины своих конвоиров.

«А ведь мужа Анны Николаевны замучили в Петропавловской крепости. В Петропавловской, — мысленно повторила Катя. — Ужас какой. Ведь рассказывает, как будто над пропастью ходит», — думала она, боясь взглянуть на Модестову.

Лиза со свойственной ей порывистостью бросилась Анне Николаевне на шею:

— Хотите, я вам покажу, как наши девчата в кино собираются? Вот смотрите, как кот Васька (так они в шутку называли начальника цинкографии) полдничает. Похоже?

— Очень похоже, — весело смеялась Анна Николаевна.

«Нет, так человек не смеется, когда ходит над пропастью, — думала Катя. — Просто Анна Николаевна дожила до такого возраста, когда все забыто, то есть не факты забыты, забыта боль. А скорее всего ни то и ни другое. Просто в такой день Анне Николаевне хочется душевно поддержать нас. Как я люблю ее за ее доброту!»

— Ну, с вами не соскучишься, — сказала Анна Николаевна. — Я когда увидела, что все на парад ушли, так мне как-то на душе кисло стало. Устанешь за целый день от шума, хочется тишину послушать одной. А останешься одна — на работу, на люди хочу… Вот человек какой: ничем никогда не доволен…

8

Иван Алексеевич любил парады. Ему нравились несгибаемая стройность рядов, увлекательный ритм строевого шага, торжественная слитность людей.

В детстве, услышав звуки военного оркестра, он стремительно выбегал на улицу и трепетно ждал, когда покажется первый всадник в буденовке. В маленьком городке под Москвой, где провел свое детство Иван Алексеевич, стоял кавалерийский полк — постоянный участник праздничных парадов на Красной площади.

— Военным будет, — говорил отец. — Маленький, да удаленький.

Все, кто видел Ивана Алексеевича в детстве, говорили: «Как он мало изменился!» И это вызывало смех. Странным казалось, что комбат, которого чуть ли не во всем корпусе звали Поддубным, похож на маленького мальчика Ваню Федорова.

В военном училище он охладел к парадам, готовил себя к большим делам и презирал всякую суетность. В то время он много думал о своем будущем и представлял себя не иначе как крупным штабистом. «Парады — это не для меня». И улыбался несколько презрительно и равнодушно — такое выражение лица было наиболее прилично для крупного штабного.

Он всегда был чрезвычайно вынослив физически (а это очень ценится в военных училищах), но, участвуя в соревнованиях по пятиборью и даже получая почетный кубок, всем своим видом, а главное, своей усталой улыбкой как бы говорил: «Это не для меня…» Кончить училище, потом Академию Генерального штаба!..

Сейчас ему казалось, что это были лучшие годы жизни. Училище, комсомол, первые успехи, пятиборье, в котором он был чемпионом, «дневник дел» (так были озаглавлены его тетради), стенная газета, которую он редактировал, замполит, в которого все они были влюблены, и прозрачный лагерный холодок по утрам, ранний-ранний холодок, зорька, когда солнце охотно выкатывается тебе навстречу, вот так же, как и вся твоя жизнь: с добрым утром, с добрым утром…

Еще курсантом он попал на финскую войну, и в первый же день его слегка ранило. «Подранило», как говорят в таких случаях. Финская «кукушка» прокуковала и задела левый бицепс. Но крови он потерял много. Конечно, ни в какой медсанбат не пошел, а перевязал руку и потом как следует поспал в землянке. Товарищи шутливо утверждали, что во сне он кричал: «Полк, смирно!» Во сне он видел парад на Красной площади, принимающий парад выезжает на легком коне…