Времена года - [87]

– Понимаю. Но откуда они... как они возникли?

Я рассеянно оглядываю класс и стараюсь понять, с чего все это началось. Я мысленно оглядываю минувший год. У меня нет ни малейшего представления, с чего все это началось. А потом я слышу, как с благоговением говорю:

– Однажды вы произнесли слово «подпись». – Я с удивлением обвожу взглядом привычные стены. – И я все поняла! Будто луч прожектора в кромешном мраке. Я увидела ключевой словарь.

Мистер Аберкромби молчит, но продолжает в упор смотреть на меня. Я рада, что он смотрит на меня в упор. Я ощущаю его взгляд, и что-то во мне меняется. Я вновь слышу те же красноречивые и непоэтичные высказывания своего вероломного тела, которые уже слышала в присутствии других мужчин, ушедших из моей жизни. Как будто я все-таки выпила стаканчик бренди. Как будто под действием солнечных лучей и сурового взгляда мистера Аберкромби рушатся одна за другой стены, за которыми томится моя душа, и в моей темнице загорается бледный огонек надежды. Что это, «вера в другое существо», которую исповедовал Поль?

Мистер Аберкромби открывает указатель к программе и водит пальцем по списку предметов.

– А где все остальное? – спрашивает он без тени пренебрежения. – Арифметика, естествознание, словообразование, искусство?

– В старой программе. Здесь, в ящике. Но разработки по этим предметам устарели. Я не могу включить их в новую программу. В этой папке собраны только лучшие из моих методик. Я не могу вложить в нее такое старье. Сейчас, когда я справилась с чтением, я займусь остальными предметами. Сейчас я буду заниматься остальными предметами, и ничем больше. Мне нужно было прежде всего справиться с чтением. Чтение – это самое трудное.

– А в старой программе есть разработки по искусству?

– Нет.

Мистер Аберкромби ждет.

– Я их сожгла.

Он обдумывает мои слова. И молчит.

– Когда-то давно я составила программу уроков по искусству для маорийских школ. Но так случилось, что я ее сожгла.

Мистер Аберкромби продолжает молчать. Как приятно это новое, такое необычное ощущение: рядом со мной человек, более осведомленный, чем я, и ему интересна моя работа. С какой остротой я наслаждаюсь этим мигом, одним из тех, которые я «срываю с ветвей весны». Мистер Аберкромби даже не представляет себе, что он мне дарит. Ему не приходит в голову, что в этот сияющий миг он освобождает меня из мертвых объятий прошлого. Только бы он не догадался, о чем я сейчас думаю. Но на этот счет я могу быть спокойна. Здесь, в сборном домике, мои слова всегда звучат вызывающе и даже грубо. Наконец он усмехается и говорит:

– На чем же основана ваша программа по искусству? – Разговор мужчины с мужчиной, что я всегда ценю. – На заимствованиях?

– Разройте пепел!

Кстати, моя программа основана на эйдетизме[17]. Почему я не могу сказать ему этого как мужчина мужчине? Стыдись, Анна, стыдись – где чувство собственного достоинства, которым отличался твой отец? Я делаю еще одну попытку:

– Я всегда была отщепенцем. Скверным мальчишкой, который без конца нарушает правила. Всеобщим посмешищем. – Мне нравится это слово. – Посмешищем.

Он кивает в знак понимания, и мне это неприятно. Понимание только раздражает меня. Я не привыкла к пониманию. Понимание и сочувствие так и не отыскали дороги в мой дом. И давно скончались в пути. Они отдают «гниющими лилиями». Меня снова охватывает ярость.

– Не ждите от меня душещипательных подробностей! Пусть другие учительницы рассказывают вам трогательные истории! Я вовсе не хочу вас разжалобить!

Мистер Аберкромби опускает глаза и молчит. Толпа наших новых родственников врывается в класс. Мои руки выпрыгивают из карманов красного халатика и хватают воздух.

– Рыжик! Уведи этих детей! Мне нужно поговорить с мистером Аберкромби! Я не в силах выдержать грохот их башмаков!

И я не выдерживаю. Как может Вина не стискивать мое горло, если дети шумят в присутствии инспектора! Мистер Аберкромби вновь поднимает глаза и молча смотрит на меня. «Читает» меня, по своему обыкновению. Сколько еще таких «читок» я в состоянии вынести? Как суров взгляд этих глаз, они все замечают, запечатлевают и оценивают.

– Малыши шумят, потому что видят, что я встревожена, – оправдываюсь я. – Они всегда чувствуют, когда я нервничаю. Стоит мне разнервничаться, и они тут же начинают шуметь.

Куда девалась моя твердая решимость не обращать внимания на инспекторов? Где моя «вера в это существо»?

Мистер Аберкромби благоразумно кивает, он вновь воплощенное самоустранение.

– Вы не должны нервничать в моем присутствии, – возражает он с профессиональной сердечностью. – Я всегда относился к вашей работе с одобрением.

Вы. Я. Неужели он настолько забылся, что смеет употреблять зловещую формулу «Ты да я», пусть даже в таком обесцвеченном варианте... Но мне ненавистна профессиональная сердечность. Я привыкла к прикосновениям малышей и не хочу мириться с суррогатами.

– Вы инспектор! – наступаю я. – Инспектор – это инспектор.

Мистер Аберкромби снова молча опускает глаза, будто в самом деле стыдится своего инспекторского звания. Его изящная рука ложится на страницу, где нарисован Ихака, главный герой маорийских книг, о которых я рассказываю в программе. На Ихаке короткая майка, белые штаны съехали ниже пупка, голый коричневый живот выставлен напоказ.