Времена года - [77]

«Мама пошла в магазин.

«Мне нужна шляпа, – сказала она.

Мне нужна шляпа для Джона».

Мама смотрит на коричневую шляпу.

Она смотрит на синюю шляпу.

«Мне нравится синяя шляпа», – сказала мама».

Малыши с криком бегают по классу, я пробираюсь среди них и новыми глазами просматриваю другие записи.

Таме:

«Я убежал от

мамы и я спрятался

от мамы.

Я спрятался в Сарае и

я пошел домой и

дома меня побили».

Вайвини:

«Я пошла в кино и

Мой брат пошел спать,

а потом мой другой брат

ударил моего первого брата

и разбудил его

а кино снова началось

сначала».

Ани:

«Джени сказала

Мне посмотри сюда.

Она увидела пирог потом Рози

побила нас мэри.

Сказала еда готова

потом она сказала

торопитесь а то

опоздаете».

Но Айрини вдруг комкает свой листок, бросает его в корзину и начинает сначала. Проходит довольно много времени, остальные дети уже играют, а она все водит карандашом по бумаге. В шесть лет такое трудолюбие встречается редко. Очевидно, оно досталось ей по наследству от китайских предков. Айрини спрашивает, как пишется одно слово, потом другое, густые черные волосы падают ей на лицо и закрывают листок. Я не понимаю, как ей удается что-нибудь разглядеть сквозь эту завесу, но наконец она встает, откидывает волосы и приносит свое сочинение.

«Мамочка сказала папочке

Отдай мне эти деньги а то я

побью тебя.

Папочка отдал деньги

Мамочке. К нам

пришли гости. Папа

выпил все пиво

один. Он был пьяный».

Я листаю вторую часть европейского учебника и нахожу отрывок о родителях:

«Посмотрите на зеленый дом.

Отец дома.

Это его дом тоже.

Вот мама.

Она в зеленом доме.

Она видит нас.

Давайте побежим к маме».

– Подойди сюда, малышка, и почитай, – говорю я.

Айрини улыбается, наклоняет голову набок и смотрит на меня, как дрозд, потом отбрасывает волосы назад, выхватывает у меня книгу с непосредственностью ребенка, незнакомого со школьной муштрой, и прочитывает две страницы.

Тогда я протягиваю ей листок, исписанный ее собственной рукой, и, слушая, как она читает с трудом нацарапанные каракули, кое-как составленные в строчки и по-детски разбросанные по странице, я убеждаюсь, что смысл имеет гораздо большее значение, чем хороший шрифт и удачное расположение. Но главное, я убеждаюсь в другом, из-за чего испытываю знакомое чувство облегчения, которое возникает всякий раз, когда что-то проясняется до конца: маленькие дети вполне могут сами писать книги. И они их уже пишут.

И мы будем их читать каждый день. Чудо из чудес! Мы будем каждый день читать новые увлекательные книги о па с иллюстрациями, которые уже запечатлены в душе приготовительного класса!

Почему я так медленно понимаю самые простые вещи? Целый год я занимаюсь книгами и только сейчас поняла, что это такое. Какая удивительная способность не видеть, что делается под носом! Моя слепота становится настоящим бедствием.

Что еще я проглядела у себя под носом?

Осенние дни бегут, бегут. А я меняю привычный уклад домашней жизни и пытаюсь составить программу обучения малышей на основе новых методов, которые использую сейчас в классе. Я составляю программу на заре, а вечера отдаю работе над книгами. На чтение и музыку теперь почти не остается времени, потому что дневные часы заняты домашними делами: глажкой, рубашками Раухии, одеждой Тамати, а иногда Уан-Пинта и Блидин Хата, не говоря уже о возне с камином в гостиной. Каждая клеточка моего тела жаждет дневного отдыха – из-за жары, из-за того, что число моих учеников опять приближается к семидесяти, а Рыжик не всегда может мне помочь. Но об отдыхе нечего и думать. Я просто не имею права голоса в решении этого вопроса. Я выпиваю чашку чая в саду под деревом и после недолгих размышлений снова принимаюсь за работу. Так много еще предстоит сделать, а в моем возрасте уже понимаешь, что жизнь коротка.

Мне столько нужно сказать. Я не в состоянии вместить накопившиеся слова. Они не дают мне спокойно лежать в постели. Они останавливают меня по дороге в школу и заставляют смотреть невидящими глазами на срубленные стволы пальм – бывших пальм. Из-за них стынет мой кофе и моя пылкая любовь к мужчинам. Я наливаю кипяток в чайник для заварки и убираю его в буфет вместо жестянки с чаем, а потом с удивлением обнаруживаю в чашке сухие чаинки. И некоторое время не понимаю, что это значит. Я громко разговариваю с цветами, и они взволнованно выслушивают страстные монологи о новых достижениях моей пытливой мысли. Какое счастье, что у меня есть цветы, с которыми можно разговаривать. Как я буду обходиться без них зимой? Но настоящее облегчение я испытываю, только когда мистер Аберкромби привозит в класс новых посетителей с ловко подвешенными языками и они незаметно приводят в движение мой язык: заставляют меня пускаться в рассуждения, защищаться, всплескивать руками и дрожать от страха.

Я работаю над программой и над книгами с тем нее неукротимым рвением, которым отличался мой отец, и вкладываю в эту работу всю «трепетную любовь к творенью своему», которая лежит бесполезным грузом в сердце старой девы. Моя работа так напоминает постоянное общение с двумя людьми, что я забываю подойти днем к воротам и посмотреть, нет ли письма, которого, конечно, нет, и даже перестаю ждать скрипа щеколды и звука тяжелых размашистых шагов в саду. Я все чаще убегаю от своих палачей, и мои отлучки все удлиняются: я смешиваю краски для иллюстраций, составляю программу, отдаюсь течению своих мыслей, разучивая новый пассаж Равеля или задумавшись над чашкой кофе, и прошлое перестает существовать, прошлое – «огромный город в дымке, где больше не бывать».