Времена года - [68]
– Неужели вы не можете убрать все это куда-нибудь? – жалуется он. – Нельзя же лишать граждан права передвижения.
– Куда? – простодушно спрашиваю я.
Занятия в школе подходят к концу, и год тоже. Из обрывков фраз Рыжика и директора – он по-прежнему регулярно заходит ко мне – я знаю, что все учителя устали. Вернее, мы все едва живы. Конечно, директор нещадно эксплуатирует нас, как всякий мужчина, одержимый мечтой. Но это еще не все. Действо, которое здесь разыгрывается, отнимает больше сил, чем колка дров. А само преподавание еще мучительнее, чем действо. О мои бедные ноги! Сколько дней осталось до шестинедельных рождественских каникул? Сразу же после занятий я попрошу кого-нибудь из мальчиков отнести записку в универмаг, пусть дозвонятся до сторожки и скажут, что я сниму этот дворец на берегу озера.
Да, вы только посмотрите, что делают мечты с мужчинами. Мечты – эликсир плодородия. Импотентам не дано познать смысл жизни. А дееспособные достигают цели или погибают. Но есть ли на свете хоть один муж-тина, готовый скорее умереть от воздержания, чем погибнуть в огне страстей? Будь проклят разум, одержимый мечтой и неспособный облечь ее в плоть и кровь. «Прах твой удел, дитя печали. Но то еще удел не худший».
Шесть недель босиком, безраздельная власть над каждым днем и покой. Я не уезжаю на озеро. Я не ухожу из дома дальше Селаха. И все это время делаю только то, что хочу, пока совершенно неожиданно не наступает последняя свободная суббота перед началом занятий.
Я ставлю ведро с белой глиной под дерево, где до него не доберется солнце, вот так, наверное, мать укладывает в тень своего ребенка. И в тот же миг – беспричинные слезы. Но как они не похожи на холодный бурный поток, сотрясавший мое изнуренное тело полгода назад. Это сладкие слезы, и пусть они льются. В конце концов, прошло уже немало времени с тех пор, как я в последний раз вспоминала о своих нерожденных сыновьях. Это лучший исток для жалости, которую испытываешь к самой себе. Какая радость плакать на солнце!
Слезы все капают и капают. Будто дождь зарядил. В такую погоду не стоит скупиться на щепотку чая. Я легкомысленно уношу чашку в Селах, и меня так захватывает процесс рождения коротких трехслойных предложений для второй части книги, что, размышляя над очередной фразой, я окунаю кисть в чай. Интересно, как этот новый букет и цвет? Бирюзовый чай... восхитительно!
Но к тому времени, когда летние каникулы, все шесть уютных спокойных недель, подходят к концу, по моим рунам, в глубине моих рук начинают бегать мурашки – так они тоскуют о детях. От запястий к плечам растекается какая-то неприятная истома и теснит грудь. Если у плоти есть язык, то моя, безусловно, владеет речью: она говорит, что стосковалась о единении пальцев, о руках, которые обнимают меня за талию, о черных головках, которые прижимаются к моей груди. Истома перерастает в ощущение утраты, и в последний вечер, скрывшись в Селахе, куда я убегаю из сада, где каждый цветок – напоминание, я отчетливо понимаю, каким безумием было мое намерение оставить школу в прошлом году во время переаттестации. Я раба, к чему лгать. Я раба своей ненасытной страсти: у меня роман с семьюдесятью детьми.
Лето одевается все наряднее, в мелодии года, как в сонате Шуберта, все настойчивее звучит главная тема, величественные кроны тополей на дамбе зеленеют все ярче, а я не могу пожаловаться, что у меня совсем не бывает гостей, хотя по неведомым причинам методисты больше не утруждают себя посещением моего класса. Гости все-таки бывают. Просто они... они... ну, скажем... нет, нет!.. они... как-то переменились...
...Я сижу на столе, куда иногда усаживаю крикунов, передо мной стоят старший инспектор и какой-то обворожительный высокопоставленный господин из Министерства просвещения. Ему, конечно, есть что сказать, и его, конечно, стоит послушать, но мистер Аберкромби взял на себя труд приводить в движение мой язык, и высокопоставленный господин лишился возможности высказаться. Изредка я останавливаюсь перевести дыхание, и тогда он позволяет себе вставить вопрос или замечание, но так удачно, что я еще азартнее, еще стремительнее мчусь в каком-нибудь ином направлении по просторам новых мыслей, пока до меня не долетает голос нашего повелителя-звонка и я вдруг не начинаю слышать свои разглагольствования:
– В схематическом рисунке можно обнаружить такие же глубокие чувства, как в картинах Рембрандта. В схематическом сочинении можно обнаружить такую же глубокую драму, как в...
– Пойдемте выпьем чаю, – предлагает старший инспектор, прикасаясь к моему плечу; ему неловко, но он сам виноват, что оказался в таком положении.
– Вы все-таки заставили меня говорить, – упрекаю я мистера Аберкромби, когда мы идем по новой бетонированной дорожке к большой школе.
Если приглашает мистер Аберкромби, я пью чай вместе со всеми.
– И не жалею об этом.
Сколько людей в учительской! Времена меняются.
– Так или иначе, – говорю я, наполняя чашки, – ваше умение привлекать к нам внимание людей с положением заслуживает всяческих похвал. – Не понимаю, почему сейчас, в учительской, я чувствую себя так свободно. – Вы, конечно, человек с положением, – говорю я, оборачиваясь к обворожительному господину.
