Времена - [81]

Я стал вспоминать: в башне под крышей висели рукокрылые. Иногда они срывались и шурша летали среди завалов старинной рухляди и мебели, не обращая на меня внимания. Паутина – как гигантская паучья сеть, предназначенная, как мне казалось, не для мух, а для людей, – висит на всём тускло освещённом пространстве чердака. В мавзолее, усыпальнице прежних хозяев, выбиты стёкла в некоторых окнах, и оттуда по ночам вылетают на охоту летучие мыши. За кем они охотятся? Ах! Они собирают души зверей, убитых человеком, и складируют их в мавзолее! Этот лес меня тоже пугает, хотя рядом мирно журчит Хамель, текущая в Хамельн. В город того легендарного крысолова, который уничтожил крыс, но и детей увёл за собой из мести за неуплату денег. Деньги решили судьбу детей!

Замок, портреты, летучие мыши – все они упрекают и обвиняют. Они знают о нас больше, чем знаем о себе мы сами. И требуют покаяния. Покаяния за что и от кого? Покаяния от нас, ныне живущих? И что со мной произошло? Это наваждение или откровение?!

* * *

Я не умею молиться, но ночью прошу прощения у крошки енота. И не только за себя. За егеря тоже. И за хуторян, и за всё человечество, которое властно решает, кого можно лишать жизни. Каин убил брата Авеля и породил зло. Первородное. Оно тяжелее, чем вкушение запретного яблока. Он запрограммировал нас на убийство. Сначала на малое, а потом и на большое. Мы убиваем наших братьев меньших ради еды и одежды. Ну якобы также защищая нашу жизнь. И ещё бог знает зачем. Да кто смеет на Земле противостоять людям?!

Но убивая, – изначально ради еды и в борьбе за еду – мы научились убивать вообще. Люди чувствуют себя в природе полновластными господами с абсолютной безнаказанностью, и нам это нравится. Убийство стало наклонностью и удовольствием. А в итоге всё бумерангом возвращается: агрессивность, войны, борьба за раздел мира ради власти над ним, самоистребление. Потому, наверно, и не приживается учение Иисуса Христа, неважно, Бог он или гениальный человек.

Я спрашиваю у человечества: «Что делать?»

Вероятно, избежать зла убийства можно и нужно, охватив всю живую оболочку нашей планеты разумным управлением. Если не придётся убивать ради еды, то люди отучатся убивать вообще. Великий учёный В. И. Вернадский был уверен в возможности синтеза пищи, что коренным образом изменило бы человечество. Тогда человек, писал он, из существа социально гетеротрофного превратится в существо социально автотрофное. Биологически он станет небывалым до сего времени автотрофным позвоночным, человеком, который не будет нуждаться в потреблении живых тел. Люди научатся управлять жизнью всей биосферы и не будут иметь врагов. То есть станут наконец действительно Homo Sapiens, человеком разумным. Получится ли? Разум утверждает – это возможно!

* * *

Наконец я понял то, что терзало меня в пророчестве Музы: почему сосны, замаливая первородный грех, застыли в печальном и немом вопросе?

Мы наделены могучей силой: разумом. Природа ждёт от нас ответа!

Бомж

Я увидел его утром, в середине февраля 2018 года, когда стояли сильные морозы. В этом небольшом парке, который примыкает к Биркбушштрассе («Берёзовых кустов») в берлинском районе Штеглиц, я обычно проделываю километра два спортивной ходьбы, то есть «нордик волкинг». Парк без названия, но я именую его «Бекепарк», потому что через него проходит ручей «Беке» и впадает в Тельтов канал. Когда идут обильные дожди, ручей превращается в реку, но у него крутые берега и вода не затопляет долину, которая так и называется «Бекеталь». Эта долина любимое место «собачьих прогулок». Здесь их хозяева тренируют своих питомцев, и очень забавно смотреть, как псы всевозможных пород в восторге мчатся за мячом, тарелкой, искусственной костью и прочими изобретениями и гордо приносят их к ногам своих повелителей.

Он спал на парковой скамье в спальном мешке, ещё и накрывшись одеялом. Наружу едва выглядывал нос. Вокруг скамьи неряшливо валялись его вещи. Другие скамьи были покрыты промёрзшим снегом.

Через день я видел у скамьи женщину, заглядывающую в тряпки, которыми он был накрыт. Наверно думала: жив ли? Он зашевелился и что-то ей ответил. Я снова прошёл мимо. Другой раз, когда он уже стоял на ногах, я сказал ему «Хеллоу!» Ещё через пару дней я спросил, было ли холодно спать. Он, весь съёжившийся, посиневший, ответил, что очень. В самом деле, ночью было минус 15. Завязывался разговор, а через день во время моего пути к ручью он первый кивнул мне. Возвращаясь, я остановился у его скамьи и попытался завязать общение. Это был первый бомж, с которым я установил прочный контакт. И он был не из лёгких.

Бомжей можно делить по разным категориям, но для меня важен принцип дихотомии, который охватывает их всех в одно целое и делит на две половины: словоохотливых и замкнутых. Словоохотливы чаще всего те, для которых их образ жизни – главный. Сколько мне известно историй, когда человек, наконец, вырывается из бомжистской мышеловки, получает жильё и даже работу, но тяготится этой регламентированной жизнью и вновь уходит на улицу. Эти философствуют как герои М. Горького «На дне» и охотно рассказывают свою историю, подкрепляя и обосновывая своей же философией. Другие тяжело переживают бомжизм, но вырваться не могут и причин тому множество. Их объединяет нежелание говорить. Мой первый был именно таким в отличие от второго, о котором я тоже расскажу.