Времена - [78]

Яков поблагодарил и отключил мобильник.

День седьмой. Утро

– Оленька, что с тобой? – Яков слегка потормошил жену, свернувшуюся клубком в постели. – Ты кричала во сне!

Ольга медленно просыпалась. Она открыла глаза. Потом посмотрела внимательно на мужа и неожиданно рассмеялась. Якову показалось – с натугой.

– Мне приснился сон. Хороший сон. Правда-правда! Я стою в открытом поле, вокруг колосится пшеница. Небо голубое-преголубое, а в небе кружат стрижи. Ты знаешь, птицы целовались на лету! Правда-правда! Потом они вдруг начали снижаться, и один из них опустился так низко, так низко, так низко…

– И ты узнала его? – убитым голосом произнёс Яков.

– Да. Это был Гоша! Яша, Яша!

Ольга прильнула к груди мужа, и из глаз пожилой женщины, которая давным-давно разучилась плакать, вдруг хлынули слёзы. Она больше не могла сдерживать рыдания. Он целовал её в глаза, гладил пожелтевшие со временем волосы, пальцем осторожно разглаживал морщинки на её лице, таком родном и для него всегда прекрасном. Он шептал ей на ухо те заветные слова, которые обручили их в молодости. Он сжал её в крепких объятиях, чтобы никому не отдать, чтобы ничто не могло её отобрать у него.

– Оленька, родная моя! Гоша выздоровел и улетел, – повторял и повторял Яков святую ложь. – Ты же знаешь – стрижи улетают в Африку.

– Да, Яша, наш Гоша сейчас в Африке, – сквозь рыдания соглашалась Ольга. – Из всех северных стран стрижи уже улетели в Африку. Их много там. Все-все-все и наш Гоша среди них! Правда, Яша, правда, правда!

Полгода спустя

Ольга умерла через два месяца. Не выдержало переживаний и не преодолённого внутреннего отчаяния её и без того больное, но доброе и любвеобильное сердце. Она никогда не попрекала Якова за то, что он настоял на аборте, в то время как она была уже на четвёртом месяце беременности. Хотелось пожить в своё удовольствие. Хотя искусственные прерывания беременности не были запрещены в СССР, но надо было доказывать крайнюю необходимость аборта да платить шестьдесят рублей за операцию, а для них, бедных студентов, это были солидные деньги. Бабка, взявшаяся за удаление плода, согласилась за тридцатник. Она же и сказала, что плод был мужского пола.

О смерти Гоши Ольга узнала раньше Якова. Она позвонила в клинику за день до него, но позже не призналась ему, почему кричала во сне в ту ночь.

Ей снилось, что стоит она под навесом крыши, а из фиолетово-чёрной тучи хлещет дождь. Только струи его не обычные: кто-то на небе лил на землю кипяток. Капли его попадали ей на лицо, они оставляли ожоги, но она терпела. Вдруг дождь прекратился, она смотрит вверх, а там под крышей гнездо. Из гнезда вылетают два стрижёнка, сверху на них неожиданно устремляется чеглок. Это такая разновидность сокола. Стрижам удаётся увернуться от хищника, но чеглок уже не чеглок, а баба Яга на метле, стрижата не стрижи, а голенькие младенцы, вроде ангелочков, с крыльями стрижей за спиной. Один, спасаясь, летит прямо на неё, и она узнаёт в нём… Гошу. Но это не Гоша-птенец, а её не рождённый сынишка. Гоша кружит над ней и плачет. Она прислушивается к его щебету и начинает понимать птичий язык. Он жалуется:

– Мама, мама, мне больно! Злая тётя поранила мне плечо. Мне трудно летать, а нам пора в Африку. Я улетаю в Африку навсегда. Мамочка, скажи папе, что я никогда не вернусь…

* * *

После кончины жены Яков сильно сдал, не следил ни за собой, ни за домом, не принимал ничьей помощи, отключил телефон. Он полностью поседел, весь сгорбился. Соседи стали замечать, что прежде крепкий мужчина разговаривает сам с собой, неожиданно и вроде некстати жестикулирует, как будто ведёт с кем-то трудный и горький диалог.

Енот

Я сижу в овальном зале и смотрю в окно, в ту сторону, где пару недель назад произошло событие, которое своей непонятностью сверлит мне голову. Собственно, по местным масштабам оно ординарное, почти бытовое. Но не сам по себе факт вызывает непонимание, а моё состояние после него…

Овальный зал находится в графском доме, который я периодически посещаю в различные времена года. В нём живут мои старые знакомые, можно сказать друзья, граф и графиня… Обозначу их по старинке: буквой N.

К садовому фасаду дома примыкает парк с прудом, в котором водятся карпы и ещё какие-то мелкие рыбы.

Я люблю этот парк. В поэтическом цикле «Парк на двоих» он был описан мной так:

Деревья спят, и утро в дрёмной сказке.

Сад заворожен феей на века.

И только, вроде, по её подсказке

на холмике за ним, издалека

анютины подглядывают глазки.

С рассветом солнца луч ещё не жаркий,

цветные заточив карандаши,

зарю штрихует розовым и в парке,

когда не видно ни одной души,

тайком ветвистые целует арки…

И далее особо важное место:

С десяток стройных корабельных сосен

в молитве тянутся руками вверх

в бездонную, распахнутую просинь,

замаливая первородный грех,

застыв в печальном и немом вопросе…

Последние слова словно пророчили происшедшее событие и то, что я в связи с ним испытал.

Теперь несколько слов о парке.

От некогда величественного творения в английском стиле – культурной осталась только часть. Остальной участок, одичавший, ещё угадывается как бывший парк и лежит по разные стороны хутора, у начала которого находится и графский дом.