Врата в бессознательное: Набоков плюс - [20]

4) с самого начала поющая знает, что все происходящее — не более чем игра, обман злых духов и злых людей (№ 10). Это позволяет без надрыва перейти в более осознанное состояние.

Итак, психологические условия и реакции при пропевании смертных колыбельных разные.

Вот интересный вариант создания новых смыслов. Смертная колыбельная из монографии М. Н. Мельникова [92;164]:

Баюшки, баю!

Колотушек надаю.

Бай да люли!

Хоть ныне умри.

У нас гречиха на току,

Я блинов напеку,

Я тебя, дитятку,

На погост поволоку.

Завтра мороз,

А тебя на погост,

Я соломы насеку,

Я блинов напеку.

Пойду дитятку поминать,

Попу брюхо набивать.

Какое здесь время года: поздняя осень? Или вначале идет осень, а потом вдруг зима? Наше исследование вариантов показало, что из двух разных песен (которые когда-то составляли одну, но потом разошлись и трансформировались) в результате механического, на первый взгляд, соединения получилась опять одна, но уже внешне нелогичная: время года указано разное, хотя событие одномоментное и, главное, повторяется дважды одна и та же строка (чего не встречалось в других смертных колыбельных).

Подсчет кода затекста показал, что части действительно разные: первая поется всерьез (4, 1–2), вторая о смерти говорит уже понарошку (4, 3–4). А когда они объединились в одной песне, получился хаос во 2 позиции кода (центральное поле 1, 2, 3, 4).

Переход от смерти к жизни! Значит, не случаен этот нелогичный внешне экзистенциальный вариант колыбельной.

Проверим на этом произведении нашу гипотезу о причинах такого контента (давление социума на мать вследствие изменения материальных обстоятельств семьи к худшему и/или болезни ребенка, а также приобщение поющей к «высшей инстанции» как единственному спасительному средству, позволяющему успешно противостоять давлению окружения).

Анализ двух других слоев затекста позволил увидеть много интересного и неожиданного.

Анаграмма 1 части песни содержит: а) симптомы заболевания: кровавый понос, больные уши (дважды упоминаются, во множественном числе), чиханье, иканье; б) обращение матери к ребенку и описание его ответов: «Дай!» — «Дал», «Гри!» — чиханье ребенка. Пять раз мать обращается к нему: «На!». Налицо интенсивная и успешная коммуникация, цель которой — развитие ребенка. (Таким образом, ребенок хотя и больной соматически, но интеллектуально сохранный, т. е. может представлять ценность для семьи.)

В анаграмме 2 части песни имеется положительная динамика — симптомы заболевания ослабели или исчезли: остался икающий звук и, единственный раз, упоминание уха (одного).

Появилось множественное число («мы», «нас»), возможно, относящееся к новой семейной общности: мать и больной ребенок. Тетешканье ребенка и команды по отношению к нему: «На!» (четырежды) и «Ам!» (во время самостоятельной еды? Ребенок, следовательно, уже отлучен от груди). Радость по поводу его успехов: «Дудит!». Таким образом, возраст ребенка уже не младенческий (более года); опасный возрастной период пройден, ребенок выжил.

Есть команда матери, обращенная к кому-то из членов семьи: «Купай!» (вероятно, речь идет о больном ребенке). Т. е. заботятся о нем уже и другие родственники.

Весьма позитивная картина! Но что она отражает: реальность или лишь мечты (надежды) матери?

Ответ на этот вопрос дает анализ фабульного слоя затекста.

Необычно в этом слое колыбельной то, что молодая мать в горнице, укачивающая ребенка в люльке, напряженно прислушивается не к дитяти, а к тому, что происходит по соседству, в сенях. А происходит там неладное: другая женщина пытается доить корову; корова плохо раздаивается; ее бьют и яростно ругают. Корова в ответ бьет копытами в ведро. Настоящая война!

Далее женщина входит с почти пустым ведром молока в горницу, где еще одна женщина готовит еду (месит и разделывает тесто). Но, возможно, что это сама мать (она качает люльку ногой и одновременно готовит пищу). Есть и третий: кто-то колет дрова (во дворе или в сенях).

Женщина резко ставит ведро на пол и дает пощечину (затрещину) — вероятно, молодой матери, которая и еду готовит, и дитя качает. Сразу после затрещины звуки разделки теста продолжаются.

Почему вторая женщина так агрессивна? Либо корова старая (больная), либо чувствительная: привыкла к другой, доброй, дойщице (матери ребенка). Мать переживает из-за этого (ее работу выполняет недовольная родственница)?

Но, может быть, агрессивная родственница в итоге довольна (добилась своего весьма зверскими методами): ведро после дойки почти пустое, и корову, наконец, можно сдавать на мясо (она старая или больная, плохо доится)?

Тогда сюжет становится узнаваемым и понятным!

Прямо-таки архетипическая реальность, отражаемая, следовательно, во многих произведениях и многих жанрах.

Например, в жанре народной волшебной сказки. В «Крошечке-Хаврошечке» корова — единственная подружка у забитой мачехой сироты:

«— Коровушка-матушка! Меня бьют-журят, хлеба не дают, плакать не велят».

(«Не велят» — поэтому и наша героиня не плачет после пощечины, а продолжает работать.)

В сказке корова-волшебница часть трудной работы делает вместо Хаврошечки; в жизни сирота сама справляется с трудными заданиями — и тоже благодаря подружке-корове: ее ласке, дающей силы. Мачеха (или злая свекровь) смириться с тем, что после дойки забитая сиротка хоть на время распрямляется, естественно, не может.