Врата - [2]

Соскэ вернулся в гостиную и сел за стол. Гостиной, собственно, она называлась только потому, что здесь принимали гостей, это был скорее кабинет, а ещё точнее — семейная комната с нишей на северной стороне. В нише, как полагалось, висела картина, перед которой поставили убогую цветочную вазу бордового цвета. Над раздвижными перегородками, разделявшими комнаты, блестели два латунных крюка, лишь напоминая о традиционной картине в раме. Стоял ещё здесь застеклённый книжный шкаф. Но ни примечательных книг, ни красивых безделушек на его полках не было.

Соскэ выдвинул ящик стола, инкрустированный серебром, порылся, ничего не нашёл и с шумом его задвинул. Затем снял с тушечницы крышку и принялся за письмо. Написал, вложил в конверт, подумал с минуту и обратился к жене:

— Послушай, какой номер дома у Саэки?

— По-моему, двадцать пять, — ответила О-Ёнэ и добавила, когда Соскэ дописывал адрес: — Что пользы от письма? Надо пойти и обстоятельно поговорить.

— Будет польза или не будет, это мы увидим. А послать надо. Не выйдет — пойду поговорю.

Жена ничего не ответила, тогда он, уже более настойчиво, проговорил:

— Ты слышала, что я сказал? По-моему, это самое лучшее.

Жена спорить не стала, вероятно, не решилась, и Соскэ с письмом направился из гостиной к выходу. Заслышав его шаги, О-Ёнэ вышла в прихожую.

— Прогуляюсь немного, — сказал Соскэ.

— Что же, приятной тебе прогулки, — улыбнулась О-Ёнэ. Спустя минут тридцать задребезжала с трудом отодвигаемая входная дверь. О-Ёнэ подумала было, что это вернулся Соскэ, оставила шитьё и вышла ему навстречу. Но оказалось что пришёл Короку, младший брат Соскэ, в форменной студенческой фуражке и длинной, чуть не до пят, накидке из чёрного сукна.

— Ну и жарища! — сказал Короку, расстёгивая накидку.

— Вы тоже хороши, в тёплую погоду так одеться!

— Да вот думал, солнце зайдёт — станет холодно, — словно бы оправдываясь, сказал Короку, следом за невесткой проходя в столовую.

— Вы, как всегда, деятельны, — заметил он, кивнув на шитьё, и уселся перед хибати. Невестка сложила шитьё в угол, села напротив Короку и, слегка отодвинув чайник, принялась подбрасывать в хибати углей.

— Чай пить я не буду, так что не беспокойтесь, — сказал Короку.

— Не хотите? — как-то по-детски спросила О-Ёнэ. — А печенье хотите? — Она засмеялась.

— У вас есть печенье?

— Разумеется, нет, — честно призналась она, но тут же добавила: — Погодите, может быть, найду.

О-Ёнэ встала, отодвинула ведёрко для углей и открыла шкаф.

— Ладно, не надо печенья, — сказал Короку, опасаясь, что на поиски уйдёт много времени. — Скажите лучше, куда это брат подался в воскресенье?

— Он скоро придёт, — ответила О-Ёнэ, продолжая рыться в шкафу. Но наконец захлопнула дверцы. — Пустое дело. Всё съел ваш брат, — С этими словами О-Ёнэ вернулась к хибати.

— Ладно, вечером чем-нибудь накормите.

— Охотно. — О-Ёнэ взглянула на стенные часы. Было около четырёх. «Четыре, пять, шесть», — считала О-Ёнэ, но угощение мало интересовало Короку, и он молча смотрел на невестку.

— Брат был у Саэки?

— Ещё не был, но обещал пойти. С утра до вечера он на работе. Приходит до того измученный, что даже в баню пойти нет сил. Мне жаль его, я и молчу.

— Я понимаю, как он занят, но это дело не даёт мне спокойно учиться.

Говоря, Короку что-то чертил в золе хибати латунными щипцами. Следя за их движением, О-Ёнэ, как бы утешая Короку, сказала:

— По поводу этого дела он как раз только что написал письмо.

— Что же он написал?

— Не знаю, не читала. Но полагаю, что письмо касается именно этого дела. Спросите брата, когда он вернётся. Думаю, что я права.

— Пожалуй, правы.

— Я видела, как он писал. А сейчас пошёл отправить.

Короку решил не продолжать разговор, который невестка затеяла то ли для того, чтобы оправдать мужа, то ли чтобы утешить его, Короку. Он лишь подумал с досадой, что раз у брата нашлось время для прогулки, он мог бы не посылать письма, а сходил бы и поговорил. Короку прошёл в гостиную, снял с полки европейскую книгу и стал рассеянно её листать.

2

Соскэ же, вместо того чтобы вести разговор лично, предпочёл послать письмо. Он зашёл в лавку на углу, купил марку, захватил пачку сигарет, вышел и опустил письмо в почтовый ящик. Испытывая какую-то неудовлетворённость, Соскэ стал бесцельно бродить по улицам, зажав в зубах сигарету и глядя, как, дрожа, растворяется её дым в лучах осеннего солнца. Шёл он долго, и вдруг его осенило: «Вот он каков, Токио!» Эту мысль Соскэ воспринял как воскресный дар и решил вернуться домой поспать. Он каждый день дышал воздухом Токио, каждый день ездил трамваем на службу и со службы, но, постоянно угнетённый и физически и морально недостатком времени, не замечал видневшихся из окна вагона оживлённых улиц, даже то, что на одной из них он живёт, проходило мимо его сознания. Нельзя сказать, чтобы Соскэ очень страдал от такой своей занятости, лишь по воскресным дням, на досуге, приходила в голову мысль о суете и бесцельности собственной жизни. Грустно было думать о том, что, живя в Токио, он, в сущности, этого Токио не видел и не знает.

В такие моменты Соскэ вскакивал и спешил уйти из дому. Порой у него появлялось желание развлечься, тем более когда в кармане оказывалось немного денег, но желание это не было настолько сильным, чтобы толкнуть его на какое-нибудь безрассудство, и так и оставалось неосуществлённым. К тому же кошелёк с весьма скромным содержимым наилучшее средство против легкомысленных поступков, и Соскэ, и ему подобные предпочитали, сунув руки в карманы, лениво брести домой, нежели утруждать свой мозг всякими нелепыми фантазиями и пустыми планами. Посещение торговых рядов или просто прогулка помогали развеять скуку до следующего воскресенья.