Врата скорби. Идем на Восток - [31]

— Ну и дыра… — вполголоса сказал себе Митька

Обернулся. С другой стороны был город — виднелись редкие, двухэтажные строения, все остальное — половодье плоских, одинаковых крыш, разбавленное бледно-зеленым цветом держащейся из последних сил зелени. Какие-то стальные вышки вдалеке, антенные что ли, и обязательно для восточного города — тонкие шпили минаретов. Просто удивительно — что в этом городе, в этой помойке на краю света — можно родиться, прожить всю жизнь и умереть, так и не видя ничего, кроме этой пустыни и этих занесенных песком улиц. Целая жизнь в этом маленьком, грязном мирке. Умереть, не зная, что такое настоящее море, не видя восторгов Генеральского сада, соблазнов одесских пляжей и ресторанов. Даже море здесь какое-то ненормальное, грязное — он уже успел увидеть. Совсем не Черное, на берегу которого он вырос. Неужели кто-то здесь живет по доброй воле?

И тут ему в голову пришла мысль, которая до этого — не приходила. Говорят, что взрослый человек исправиться не может, некоторые уголовники нарочно делают себе татуировку МИР — меня исправит расстрел. На самом деле это не так — взрослый человек может измениться и исправиться, но только не на каторге, каторга тут как раз и не поможет. Каких то общих для всех рецептов исправления нет — надо просто, чтобы в какой-то момент человек посмотрел на все вокруг себя другими глазами и увидел то, что до этого он не видел, и чему не придавал значения. И, забегая вперед, потом Митька осознал, что именно здесь, в Лахедже, на краю обитаемого мира, на краю пустыни — он вдруг осознал кое-что, что до этого не осознавал. Как вор — он противостоял обществу, как член воровской общины — он утверждал своими действиями совершенно иные, противоположные и глубоко чуждые нормальному обществу ценности. Например — вор не должен работать, никогда, вор не должен зарабатывать деньги, он должен добывать их только и исключительно преступлением. Как они говорили в таких случаях — пусть лошадь работает, она сильная. Но здесь и сейчас, в Лахедже, увидев работающих из-под палки арабов, и увидев, как и где они живут — он вдруг понял, что одно является прямым следствием другого. Что если не работать — то именно так и будет выглядеть мир вокруг тебя. Грязная, занесенная песком дыра.

А что будет если и у них, в его родном городе — перестанут работать? Во что он тогда превратится, во что превратится Одесса?

Сильный удар — сшиб его с сидения, на котором он стоял ногами, и он полетел на землю, сильно ударившись плечом, боком и головой

— Ты что, идиот!? — проорал Волков

Митька зашевелился на земле. Мысли были какие-то… медленные.

— Вот ведь… придурок.

— Кхе-кхе…

— Идиот! Ты какого шайтана туда полез?

— Посмотреть…хотел — разлепил губы Митька — простите, что с ногами…

— Вот, идиот… — Волков отстегнул фляжку, бросил вору — пей! Два глотка, не меньше…

Митька отвернул горловину стандартной армейской фляги, удивляясь, почему у него пальцы какие-то… невлашные[32], что ли? От первого же глотка его вытошнило, показалось, что там моча.

— Придурок… — Волков с недюжинной силой поднял его, поволок в строение. — Идиот.

* * *

Только в тени — Митька пришел в себя. Выхлебал полфляги чудовищной, больше похожей на мочу воды.

— Что…за дрянь — прокаркал он

— Не дрянь. Соленая и кипяченая вода — сказал Волков — ты тут до солнечного удара достоялся, придурок. Как думаешь, для чего я над передними тент натянул.

— От песка, наверное.

— Наверное… — передразнил Волков — здесь наказание есть. Человека связывают и закапывают по шею в песке. Думаешь, он от жажды подыхает? Как бы не так — от солнечного удара. Активность солнца здесь — в восемь раз выше, чем у нас в России. Яишню можно без костра пожарить, только на солнце. Здесь все головные уборы носят и под солнцем не стоят, как ты. Еще бы немного — и на всю оставшуюся жизнь придурком остался бы.

— Понял…

— Да ни хрена ты не понял. Но поймешь. Ваш брат понимает, только когда по башке получит. Кстати, воду из колодца пить нельзя, ее надо сначала прокипятить, а потом и процедить. В колодце какой только дряни не бывает. Будешь некипяченую пить — за пару лет от почек сдохнешь. Чего там смотрел то, а?

— Да город посмотрел

— И как?

Видимо, все отразилось на лице Митьки, потому как Волков вдруг начал истерически хохотать, едва держась на ногах…

— Ничего… — давясь смехом, проговорил он — тут неподалеку геологи на воду бурят и на нефть. Говорят, скоро райский сад тут нам сделают. Правда, с непривычки по башке шибает, это ты верно подметил…

Псих какой-то… — лениво подумал Митька, дохлебывая воду — они тут все с дуба рухнули. Вот попал…

— Ладно, давай флягу и пошли… — сказал Волков — и смотри, что говоришь.

— А куда идем то?

— Куда-куда. Тащить кобылу из пруда! Я руками за узду, а ты зубами за… Догадайся, за что именно!

* * *

Главный во всем в этом бардаке — сидел в отдельном кабинетике. Правда, кабинетик этот — уступал даже кабинетику некоего Давида Марковича Курлянда[33] благодаря которому одесские воры легавку — крестясь, десятой дорогой обходили. Обстановка не сказать, что богатая — стул, стол, сейф, похожий на задницу тети Риммы из дома, где родился и вырос Митька. Потом он узнает, что стул и стол — как раз немалое богатство по местным меркам, ведь они из дерева, а деревьев здесь почти нет. Здесь даже топят — не дровами, не углем — а верблюжьми и овечьими кизяками.