Врата Лилит (Проклятие Художника) - [32]

— КТО ТЫ, БОГИНЯ? — только и смог почему-то шепотом вымолвить Ганин и ему стало жутко — он всеми порами кожи ощущал, что перед ним сидит та, для которой тесен весь земной шар, но которая каким-то чудом уместилась в теле — в теле ли? — этой солнцеликой девушки.

— Ты сказал… — таинственно и чарующе прошептала девушка и чуть слышно мелодично рассмеялась, как смеются морские волны в ночной тишине. — Я — богиня! Кто-то называл меня Афродитой, а кто-то Иштар, кто-то Изидой, а кто-то Кали, кто-то Венерой, кто-то Фреей, а кто-то — Ладой… Имен много, а я одна! И я одна… ВСЕГДА — ОДНА… — лицо девушки вдруг стало печальным, а нежные фиалки глаз наполнились такими же фиалковыми слезами.

Ганина настолько восхитило это удивительно красивое, с точки зрения художника, зрелище, что он даже на минуту забыл о том страхе и даже ужасе, что охватил его при первом взгляде на ЭТО СУЩЕСТВО.

— Эти слезы краше для меня всех бриллиантов на свете! — прошептал Ганин. — Позволь мне получить их на память, чтобы глядя на них, я всегда вспоминал о тебе, моя богиня, моя госпожа…

— Ты получишь гораздо больше, Художник… Но и их — ты получишь тоже! — и глаза её сверкнули, резко, властно, холодно, как молния сверкает на предгрозовом небе! С этими словами она поднесла к лицу дамский кружевной платочек и, промокнув глаза, протянула раскрытый платок Ганину. На прямоугольном кусочке шелка красовались два маленьких, круглых, прозрачных как слеза, сияющих при свете свечи бриллианта.

— Это бриллианты моих слез, Художник! Слез триллионов и триллионов лет одиночества… Одиночества, которого не изведала ни одна женщина на свете и никогда не изведает от начала мира до его конца, ибо Я — старше мира, Я — ЛИЛИТ, Та, что была, когда этого мира ещё не было….

Дыхание Ганина перехватило. Он испуганно инстинктивно выставил дрожащие руки перед собой, как ребенок, зашептав:

— Я не могу принять этот дар! Я не могу! Я — всего лишь человек! Смертный человек! Лилит внимательно посмотрела на Ганина, но серьезно, а не насмехаясь.

— Нет… Ты не «всего лишь» человек… Ты — Художник! Ты — тот, через которого Творец сущего открывает красоту своего создания, ты — Его посланник, Его орудие, Его кисть… — и вдруг резко, без всякого перехода… — Я ненавижу Его всей своей душой! Я хотела бы, чтобы Его никогда не было! Он отверг нас! Он видит в нас только соперников, тех, кто посягает на Его собственность! Он видит в нас только тьму и зло!.. — но также внезапно, как возник, её гнев погас, а глаза снова приобрели сладострастное, томное выражение. — Но ты… ты — другое… Ты увидел во Мне нечто прекрасное… Ту Лилит, что украшала своим видом ангельские хоры — и золото волос её тогда было ярче, чем корона на челе Люцифера!..

Существо в женском обличии замолчало, о чем-то вспоминая, с отсутствующим видом глядя на зыбкое пламя свечи.

— Я… я… Но ведь я не видел тебя! Мне просто приснилась девушка!

— Эта девушка возникла в твоем сознании как ассоциация на Мой поцелуй, которым Я наградила тебя. Образ этой девушки, земной девушки, настоящей, был отзвуком Моего поцелуя, отзвуком встречи и союза наших душ. И Я полюбила этот образ. Ты увидел Меня такой — и Мне понравилось это. Я словно бы увидела себя в зеркале, но этим зеркалом была твоя душа, твоя душа ТАК отразила Меня, Художник, Меня — Королеву ночных теней, призраков, темных мечтаний и фантазий!

— Но почему ты поцеловала именно меня, богиня моя? Я ведь не красавец никакой, ни герой… — недоумевал Ганин.

— Ты — Художник и твои картины Мне пришлись по вкусу. Я люблю в свободное время, которого у Меня, увы, совсем немного, посмотреть на них. Многие художники знали Меня, многим Я помогала, многих вдохновляла и они писали Мои призраки, но только ты…, только тебе Я подарила свой поцелуй, который гораздо дороже Моих наваждений! Наваждения Я отдаю всем, а поцелуй — только тому, кто этого заслужил… И вот ты видишь, как мой маленький невинный поцелуйчик отразился в тебе!

Существо томно взглянула на Ганина и он не мог оторвать своих глаз от её. Казалось, её взгляд проникает в его душу до дна, до самого конца, видит его насквозь и знает в нем даже то, о чем он сам даже и не подозревает… А потом… Он почувствовал горячее желание, охватившее все его существо. Ганину показалось, что в его сердце вошла какая-то сила и оно вспыхнуло, как стог сена, в который попала молния, и он чувствовал, что в его сердце что-то происходит, что-то странное, как будто кто-то входит в него, ласкает его, сжимает в томных объятиях, массирует невидимыми руками и из уст Ганина вырвался сладострастный стон.

— Что это? — не без труда прошептал он.

— Древние поэты называли это «стрелой Амура»… — зашелестели волны первобытного океана. — Я просто вошла в твое сердце и оно стало Моим, ты ведь не против? — и она лукаво, по-девически, состроила глазки.

— Я… не… могу… — сладострастно прошептал Ганин, хватаясь за сердце. — Мне… кажется… оно… разорвется…

— Я не допущу этого, мой Художник, — улыбнулась загадочно Она. — Хотя у очень многих из тех, кто удостаивался стать Моими любовниками так оно и было. Их сердца разрывались или останавливались от Моего любящего взгляда. В Шумере, например, Меня даже изображали обнаженной лучницей на коне, считали стрелы мои смертельными, а в Индии вообще награждали меня ожерельями из черепов уязвленных мною мужчин… Ну и… были правы! — засмеялись огненные искры волны в её бездонных глазах. — Но ты мне нужен живым! Написавший портрет Лилит не будет умерщвлен. Он будет жрецом того пламени, который он возжег на пустынном алтаре моей темной души, и как пламя это будет вечным, так будет вечен и его жрец! — последние слова она произнесла жестко, властно, и в её на долю секунды потемневших как ночь глазах появилось что-то свирепое, хищное, жестокое, как у пантеры при виде дичи.