Враги. История любви - [32]

Утром они собрали вещи и снова сели в автобус. Следующую ночь они провели у озера Шрун, в бунгало рядом с водой. Было так холодно, что им пришлось положить свою одежду на одеяло, чтобы не замерзнуть. На следующее утро после завтрака они взяли напрокат лодку. Герман греб, а Маша лежала, греясь на солнце. Герману казалось, что он может читать ее мысли сквозь кожу ее лба, сквозь ее опущенные веки.

Герман размышлял о том, насколько все это фантастично — быть в Америке, в свободной стране, без страха перед нацистами, НКВД. Пограничниками и доносчиками. Выходя на улицу, он ни разу не брал с собой документов. В Соединенных Штатах никто не спрашивал документы. Но он не мог забыть, что на улице между Мермейд-авеню и Нептун-авеню его ждала Ядвига. На Ист-Бродвее, в доме реба Авраама Ниссена Ярославер, жила Тамара, согласная довольствоваться любыми крохами, которые он, может быть, швырнет в ее сторону. Он никогда не освободится от притязаний, которые имеют на него эти женщины. Даже рабби Ламперт имел полное право жаловаться на него. Герман отказался принять дружбу, которую предлагал ему рабби.

В окружении светло-голубых небес и желто-зеленой воды он чувствовал себя не таким виноватым. Птицы провозглашали новый день так, как будто это было утро после сотворения мира. Теплый ветерок приносил аромат леса, а из кухни отеля доносились запахи еды. Герману показалось, что он слышит стон курицы или утки. Этим ласковым летним утром где-то забивали птицу; Треблинка была повсюду.

Машины припасы кончились, но она отказывалась есть в ресторане. Она пошла на рынок и купила хлеб, помидоры, сыр и яблоки. Она вернулась, нагруженная таким количеством продуктов, что их хватило бы, чтобы накормить целую семью. В ней, рядом с фривольной шаловливостью, жил материнский инстинкт. Она считала деньги — распущенные женщины так не поступают. В бунгало Маша нашла маленький примус, на котором сварила кофе. Запах керосина и гари напомнил Герману его студенческие годы в Варшаве.

В открытое окно влетали мухи, пчелы и бабочки. Мухи и пчелы садились на просыпанный сахар. Бабочка парила над куском хлеба. Она не ела, а, казалось, наслаждалась ароматом. Для Германа это не были паразиты, которых следовало гнать; в каждом создании он видел проявление вечной воли жить, узнавать, постигать. В то время, когда муха протягивала свои усики к еде, она терла одну заднюю лапку о другую. Крылья бабочки напомнили Герману талес-котн, молитвенную шаль. Пчела пожужжала, и побурчала, и снова улетела. Маленький муравей ползал по столу. Он пережил холодную ночь и взбежал на стол — но куда идти? У крошки хлеба он остановился, а потом зигзагом побежал дальше. Он ушел из муравейника и теперь должен был один пробиваться в жизни.

Потом Герман и Мажа поехали в Лэйк-Плэсид. Там они нашли комнату в горном приюте. Все в доме было старым, но безупречным: прихожая, лестница, картины и орнаменты на полотенце с вышитой эмблемой, изготовленное в Германии — реликвия времен первой мировой войны. На широкой кровати лежали огромные подушки — как в европейских гостиницах. Окна выходили на горы. Солнце зашло и отбросило глубокие красные четырехугольники на стены.

Некоторое время спустя Герман сошел вниз позвонить. Он научил Ядвигу, как отвечать на заранее оплаченный звонок. Ядвига спросила, где он, и он назвал первое пришедшее в голову название. Вообще-то Ядвига не жаловалась, но говорила возбужденно: по ночам ей страшно; соседи будут смеяться над ней и показывать на нее пальцем. Зачем Герману так много денег? Она готова пойти работать и помогать ему, чтобы он мог побольше бывать дома, как это делают другие мужчины. Герман успокаивал ее, оправдывался и обещал отсутствовать не очень долго. Она послала ему по телефону поцелуй, и он тоже ответил ей звуком поцелуя.

Когда он вернулся наверх, Маша не желала говорить с ним. Она сказала: "Теперь я знаю правду".

"Какую правду?"

"Я слышала, как ты говорил. Тебе так не хватает ее, что ты едва можешь дождаться, пока вернешься".

"Она совсем одна. Она беспомощная".

"А я что же?"

Они молча поужинали. Маша не зажигала свет. Она дала ему яйцо всмятку, и внезапно он подумал о вечере перед Тишебов[5], о последней трапезе перед постом, которая состоит из сваренного вкрутую и посыпанного пеплом яйца, знака скорби, символа того, что счастье вполне может укатиться от человека и протухнуть, как яйцо.

Маша то жевала, то курила. Он попытался заговорить с ней, но она молчала. После ужина она прямо в одежде бросилась на кровать и свернулась калачиком, так что было трудно понять, спит она или дуется на него.

Герман вышел на улицу. Он брел по незнакомой улице и останавливался у витрин сувенирных магазинов: индийские куклы, вышитые золотом сандалии с деревянными подошвами, ожерелья из янтаря, китайские серьги, мексиканские браслеты. Он пришел к озеру, в котором отражалось медное небо. По берегу озера гуляли беженцы из Германии — широкоплечие мужчины и статные женщины. Они говорили о домах, делах, бирже. "В каком смысле они мои братья и сестры?", — спросил себя Герман."В чем состоит их еврейство? В чем мое?" У всех у них было только одно желание: как можно быстрее ассимилировать и избавиться от акцента. Герман не принадлежал к ним, также как не принадлежал к американским, польским или русским евреям. Как и муравей утром на столе, он отделился от общества.