Враги - [4]

При этихъ словахъ, сосредоточенный Анисимъ прервалъ работу и вытаращилъ глаза. Минуты двѣ смотрѣлъ онъ на Мигрича пристально, напряженно, словно соображая что-то… Потомъ, не проронивъ ни слова, слегка отвернулся и опять сталъ дѣйствовать ломомъ.

— Кербеле, копекесъ, — продолжалъ Митричъ, — три рубля у человѣка уперъ, а потомъ — «зачиво нападеніе»!..

Мотька молчалъ и дѣлалъ видъ, будто ничего не слышитъ. Егорушка добродушно балагурилъ и всячески старался отвести вниманіе и краснорѣчіе Митрича къ другимъ предметамъ. Дѣлалъ онъ это, однако же, съ большой осторожностью, видимо побаиваясь своего желтобородаго товарища и заискивая въ немъ. Онъ громко смѣялся его остротамъ, иногда и повторялъ ихъ, съ восхищеніемъ, не всегда, впрочемъ, свободнымъ отъ притворства, причмокивалъ губами и притопывалъ лаптемъ.

— Жидовская нацыя — самая подлющая! — докладывалъ Митричъ.

И мысль эту онъ развивалъ подробно и обстоятельно. Онъ былъ, видно, грамотенъ; тупыя человѣко-ненавистническія фразы изъ уличныхъ газетокъ перемѣшивались съ темнымъ бредомъ невѣжественнаго, одичалаго человѣка, и получалось что-то такое безсмысленно-злобное, гнетущее и тревожное, что наивная душа Егорушки и смущалась, и хмурилась… Егорушка любилъ веселье, любилъ побалагурить, посмѣяться и попѣть, а Митричъ преподносилъ ему мрачныя разсужденія о зловредности и гнусности жидовъ. И Егорушкѣ было неспокойно, тяжело и непріятно, онъ жалѣлъ «страдающаго изъ-за жидовъ» православнаго человѣка, и ему хотѣлось бы его отъ жидовъ оборонить и за него отомстить, но въ то же время ему какъ-то жаль было и жида, тѣмъ болѣе жаль, что въ длинныхъ разсужденіяхъ Митрича бѣдной головѣ его смутно чуялось что-то нескладное, неправильное и «неподходящее»…

— Э-и-эхъ! — какъ-то неопредѣленно, со странной печалью, кряхтѣлъ онъ, когда Митричъ толковалъ ему объ употребленіи евреями христіанской крови. Онъ косился на Мотьку, бросалъ недовольные, но робкіе взгляды на Митрича и какъ-то особенно гулко и часто стучалъ своимъ ломомъ объ ледъ. Печаль и досада переполняли его сердце…

Но когда Митричъ переходилъ къ передразниванію евреевъ, къ куплетамъ вродѣ

   А жа ними вбокъ

   Молодой жидокъ, —

онъ вдругъ веселѣлъ и прояснялся. Онъ даже принимался подтягивать Митричу и, бросая время отъ времени дружеское и ободряющее слово безмолвно работавшему Мотькѣ, крякалъ радостно и весело, какъ утка, въ знойный день попавшая въ ручей.

Мотька ни единымъ словомъ не отзывался на всѣ эти глумленія.

Сердце его ныло и дрожало, злоба закипала въ немъ. Крѣпко стискивались зубы, и минутами душила потребность броситься на обидчика и избить его… Но Мотька былъ такъ тщедушенъ и слабъ… и съ утра ничего не ѣлъ… и дома его заработка ожидали голодныя дѣти…

— Онъ, кажется, никогда не перестанетъ, — въ тоскѣ говорилъ себѣ Мотька.

А Митричъ, дѣйствительно, не выказывалъ намѣренія перестать.

Пріѣхали извозчики, стали нагружать на телѣги ледъ, и произошелъ короткій перерывъ. Но вотъ телѣги, скрипя и раскачиваась, уѣхали, и Митричъ опять принялся за свое… Его, видимо, бѣсило, что Мотька отмалчивается, и онъ становился все болѣе и болѣе злымъ. Уже онъ не передразнивалъ евреевъ и не пѣлъ обидныхъ куплетовъ, — обидныхъ, но все же, большей частью, добродушныхъ, — а свирѣпо ругался и временами угрожалъ…

— Ну, что дѣлать, что дѣлать? — мысленно стоналъ Мотька. — Когда Богъ уже благословилъ и работа нашлась, такъ вотъ тебѣ, такой извергъ случился… И завтра опять это же самое будетъ, и послѣ завтра то же…

— А чтобъ онъ пропалъ! — отъ всего сердца взмолился онъ.

— Австріякъ, тотъ, братцы мои, самымъ лучшимъ манеромъ съ жидами со своими справился, — объявилъ Митричъ. — Взялъ да всѣхъ на мерзлый островъ въ Ледовитый океанъ и посадилъ.

— Ахъ, лиходѣй! — одобрилъ Егорушка. И, желая перемѣнить тему разговора, политично спросилъ:- А какая у австріяка форма? Амуницыя, значитъ, какая у яво будетъ, амуницыя?

— Не хотимъ, говорятъ, жидовскаго духа — и шабашъ. Ступай на ледяной островъ… Ни солнца тамъ, ни дерева, ни травки, ни огня, — ничего не видать! Ледъ да бѣлые медвѣди. Молись себѣ своему жидовскому Богу!

— Богъ-то одинъ, — задумчиво произнесъ Егорушка.

— Богъ одинъ, да вѣра разная.

Егорушка помолчалъ.

— Ну, а тово… а уѣхать оттеда, съ острова, развѣ нельзя? — заинтересовался вдругъ Анисимъ.

— У-у-уѣхать?.. Хо-хо-хо… Онъ те уѣдетъ!

Выцвѣтшіе глаза Митрича злорадно забѣгали.

— А миноноски на что? Кругъ острова шестнадцать штукъ миноносокъ стоитъ, караулятъ, чуть кто съ мѣста тронулся — сейчасъ стопъ! Тутъ ему и крышка… Половина жидовъ на острову уже передохла… а доктора разсчитали, что черезъ семь годовъ ни слуху, ни духу отъ нихъ не останется.

Вѣтеръ дулъ теперь сильнѣе, мѣнялъ направленіе и становился суше. Онъ обжигалъ Мотькѣ лицо, упорно разворачивалъ полы его куртки и билъ его по тонкимъ, одѣтымъ въ парусиновые штаны, подогнувшимся ногамъ. Даже усиленныя дѣйствія ломомъ не могли побѣдить холода и не въ состояніи были сообщить гибкость коченѣвшему тѣлу. Мотька весь дрожалъ. Жестокія слова Митрича мучили его, — точно въ уши и въ сердце ему заколачивали длинные гвозди… Онъ бросалъ косые взгляды на Митрича, на его толстый, покрытый растрепанными, желтыми волосами затылокъ и крѣпко стискивалъ зубы. Онъ дрожалъ уже не отъ одного холода: негодованіе и ненависть вызывали въ немъ частое и мучительное трепетаніе.