Враги - [5]

— И плодущіе же, сволочи! — продолжалъ Митричъ. — Не надо и сусликовъ. Вотъ, примѣрно, этотъ самый пархъ, что сюда приперъ: ты думаешь, онъ у своего батьки одинъ? Чорта съ два! Сходи-ка къ нему домой, — небось, тамъ ихъ дюжина цѣлая. А то и двѣ…

— Это какъ Господь, — сумрачно нахмурившись, пояснилъ Егорушка. — Господу народъ надобенъ…

— «Надобенъ»… Понимаешь ты!.. А вотъ кабы я надъ жидами главный командиръ былъ, выпустилъ бы я такой указъ, чтобы маленькихъ жиденятъ за ноги да объ стѣнку. Хопъ — и нѣту! Хопъ — и нѣту!.. Вотъ и къ этому бы халдею заглянулъ, — счетъ бы имъ тамъ подвелъ правильный…

«Извергъ, катъ!» — тихо шепталъ Мотька. И при этомъ самъ становился злымъ и жестокимъ. Онъ представлялъ себѣ, съ какимъ удовольствіемъ онъ ударилъ бы изо всей силы Митрича по лицу… Разъ ударилъ бы, и два раза, и три раза… Билъ бы, пока не хлынула бы кровь, пока не окоченѣлъ бы этотъ мерзкій и злой языкъ…

И уже не было радости въ его душѣ, не было въ ней и безцѣльной жалобы, а все выше и выше поднималась жажда мести и крѣпла потребность расплаты. Ноздри у Мотьки яростно раздувались, глаза горѣли, и щеки дергались въ мелкой и непрестанной судорогѣ…

Митричъ, сосредоточенно возясь, шагахъ въ сорока, съ огромной льдиной, прервалъ на время свои приставанія къ Мотькѣ и всѣ ругательства адресовалъ къ непокорявшейся тяжелой глыбѣ. И Мотькѣ это было непріятно. Теперь ему издѣвательства Митрича были нужны. Они были ему нужны для того, чтобы довершить происходившую въ немъ работу, чтобы довести злобу до ярости, до безумства и швырнуть его — тщедушнаго, голоднаго, измученнаго мальчика — на этого тяжелаго, костистаго и грязнаго здоровяка… Все въ немъ кипѣло и бурлило, хотя и не въ такой еще степени, чтобы расправу начать сейчасъ же. Нужно было новое раздраженіе, необходима была еще новая, послѣдняя обида, чтобы голосъ разума и подлаго разсчета замеръ окончательно, чтобы сердце загорѣлось со всѣхъ сторонъ.

Митричъ побѣдилъ, наконецъ, свою льдину. Послѣднимъ усиліемъ онъ приподнялъ ея край, подсунулъ подъ него ломъ и выпихнулъ тяжелую глыбу наверхъ.

— Тьфу, бей тебя сила Божія! — проворчалъ онъ, отставивъ прочь ломъ и туже стягивая служившій ему поясомъ синій вязаный платокъ. — Заморился, прямо бѣда!.. А ты, послушай-ка, какъ тебя тамъ, свиное ухо? Дай-ка табачку!..

Въ глазахъ Мотьки молніей сверкнула какая-то дикая улыбка. Ломъ выпалъ изъ его рукъ, весь онъ мгновенно выпрямился.

— Холеру я тебѣ дамъ, прохвостъ!

Слова эти прозвучали рѣзко, отчетливо и звонко, — точно тяжелымъ молотомъ ударили въ тонкую серебряную доску. Митричъ удивленно поднялъ голову.

— Чего?

— Прохвостъ!.. Мучитель!!.. Извергъ!…- истерически кричалъ Мотька:- За что ты меня мучишь?.. Да я теб-б-бя, кровопійцу… уб-б-бью!

И, поднявъ кверху длинныя, худыя руки, онъ ринулся впередъ.

На одно мгновеніе, всѣхъ — и Митрича, и Анисима, и Егорушку — охватило полное оцѣпенѣніе.

То, что происходило передъ ними, было такъ странно, такъ неожиданно и невѣроятно, что они не могли вѣрить глазамъ. Ошеломленные, они не проронили ни звука. И тяжелую, сумрачную тишину, царившую надъ скованной рѣкой, надъ мертвымъ слоемъ камышей и надъ пустыннымъ, мерзлымъ берегомъ, раздиралъ лишь пронзительный, дикій вопль Мотьки. Словъ Мотька не произносилъ никакихъ, и то, что вылетало изъ его груди, было лишь безсмысленнымъ, ровнымъ и рѣжущимъ ревомъ раненаго на смерть, уже изнемогающаго, истекающаго кровью, но сильнаго яростью и бѣшенствомъ животнаго. Животное это неслось впередъ, къ тому, кто его ранилъ, неслось затѣмъ, чтобы быть раненымъ вторично, еще ужаснѣе, — но и затѣмъ также, чтобы отомстить и въ послѣднемъ предсмертномъ усиліи уничтожить растерзать убійцу-врага!

— Лиходѣй!.. Ахъ, лиходѣй!.. — завизжалъ вдругъ Егорушка. И, подбѣжавъ къ Митричу, онъ обхватилъ его руками. Широкимъ армякомъ своимъ онъ прикрылъ Митрича всего — и этимъ, повидимому, разсчитывалъ оградить его отъ нападенія Мотьки и предотвратить бѣду.

Однако же, катастрофу предупредилъ не онъ, а Анисимъ.

Безмолвный дворникъ проворно подскочилъ къ Мотькѣ, схватилъ его за шиворотъ, приподнялъ на полъ-аршина надо льдомъ и, не проронивъ ни слова, какъ котенка, понесъ въ сторону.

— Пусти! — захлебываясь, рычалъ Мотька:- Пусти, сволочь!

Онъ бился и извивался всѣмъ тѣломъ и стучалъ кулаками и ногами по Анисиму, куда попало. Но дворникъ держалъ его крѣпко. Онъ какъ-то такъ ловко обнялъ своего плѣнника, что сковалъ ему и руки, и ноги, и тотъ могъ теперь вздрагивать и колыхаться однимъ только туловищемъ.

Оттащивъ Мотьку саженъ на двадцать, онъ опустилъ его за ледъ и, ставъ впереди, какъ пугало на огородѣ, горизонтально раздвинулъ руки.

— Стой тутъ! — вяло проговорилъ онъ. — Стой… стой, а то буду бить…

Мотька мутными, непонимающими глазами глядѣлъ на Аеисима, на стоявшихъ впереди Митрича и Егорушку… Куртка его разстегнулась; лѣвая пола, въ борьбѣ съ Анисимомъ, распоролась до самаго рукава, и вѣтеръ рвалъ ее и трепалъ, какъ флагъ. Анисимъ, продолжая держать правую руку въ горизонтальномъ положеніи, лѣвой добылъ изъ кармана трубку. Устроивъ трубку во рту, онъ опустилъ и другую руку и, орудуя уже обѣими, сталъ застегивать Мотькину куртку. Мотька безучастно смотрѣлъ на дѣйствія дворника и вертѣлъ головой то вправо, то влѣво. Онъ точно не сознавалъ того, что случилось, и точно искалъ чего-то…