Враг народа. Воспоминания художника - [41]

Сын погорельца Иван семь лет протирал штаны за партой «трудовой школы». В 1935-м получая паспорт — «знак сатаны!» — он приписал себе три года. Сын частника бесился, увиливал от привычного домостроя, по ночам жег керосин и сочинял стихи в газету брянских футуристов.

В 1937-м Брянск посетил Лазарь Каганович, расстрелял весь райком за саботаж и загреб Абрамовых. Арестовали комсомольца Васю и забили до полусмерти.

«Я — брат врага народа, и тоже враг», — думал Иван Абрамов, убегая на курсы командиров. Пока он тупой саблей рубил жидкую харьковскую лозу, на родине убили отца.

В романе И. В. Абрамова «Оборона» есть замечательное признание: «Дело в том, что наши люди стали врагами друг другу».

В июне 1941-го лейтенанту Абрамову стукнуло двадцать два года. Красной Армии не существовало. Генералы сбежали в Сибирь. Немцы брали Москву. Он брел на восток. Зеленый картуз с красной звездой он выбросил в овраг, а ножом срезал офицерский чуб. В сгнившей от грязи гимнастерке и в пух и прах разбитых брезентовых сапогах окруженец шел домой, в Брянск.

«Война? Ну и черт с ней! На хлеб он себе всегда заработает. Какое ему дело до того, советская власть в Брянске или немецкая. Лишь бы жить, есть, пить, дышать».

Появление вшивого окруженца никого не удивило. Город кишел дезертирами трех красных армий, попавших в немецкий котел.

Будущий писатель присмотрелся к живописным превращениям родного края и залег на дно. Приятель из брянского пролеткульта Коля Самарин звал «по-волчьи выть», но Иван предпочел сапожный промысел на дому. Немцы пришли и ушли, а сапожник остался.

Кому низ, кому верх.

Абрамову — низ!

Сапожник летом 1943-го стал лесным мстителем. Вернулся в Красную Армию, под Варшавой потерял ногу и домой вернулся инвалидом.

Брянский палач Емлютин, харкавший в пузырек туберкулезник, в безумии мести готовый перебить все человечество, потащил инвалида на пытку.

— Ну что, Иван, отмеривая качество пытки, начал Емлютин, — выкладывай все как было!

«Ему доставляло истинное наслаждение хладнокровно бить по живой ноге велосипедной цепью и смотреть, как я ползал на карачках. Без костылей я барахтался, как годовалый ребенок, истекающий кровью».

Чахоточный палач Емлютин быстро сгнил, а дядя ожесточился.

Присутствие «проходимца Абрамова» на моем горизонте я открыл в 1947 году, в год денежной реформы, разорившей мать и всех нас, нахлебников. Дядя играл непреклонного большевика. Солдатская шинель до пят, полувоенная фуражка, отдаленно напоминающая всех вождей сразу, самодельный протез и тяжелый костыль.

«Мы еще покажем этой сволочи, с кем они имеют дело!»

— Клавдия, не ной, — он матери, — начинай все сначала!

Разливая утренний чай, дядя открывал тетрадку, исписанную острым и плотным почерком, и спрашивал нас:

— Значит, вы считаете, что сержант Мигалин — преступник?

— Конечно, — прихлебывая чифирь, кивал брат, — он трус и убийца, самый яркий образ в романе.

— «Пальцы Мигалина сомкнулись на горле лейтенанта Славина» — годится?

Единственное живое лицо лукавого романа, сержанта Мигалина, разбирали у походного костра с карандашом в руках.

Добавь ему что-либо идейное, — дал я совет;

«Человек, он рожден для жизни, а не для того, чтобы сидеть в окопе и швырять в танк пивные бутылки с бензином». Так пройдет? — спрашивал дядя.

Такой убежденный пацифист мне нравился. Такой сержант мне не попадался. Попадались слабаки, сломленные пыткой (у А. Фадеева, у М. Шолохова), но убежденных предателей советская литература не выпускала.

На особой теме советского «литфронта» — «великая патриотическая война 1941–1945 годов» — сидели сотни «инженеров человеческих душ», зарабатывая медали и деньги. Кремлевские читатели утвердили модели «положительных» и «отрицательных» героев, кочующих по советским романам. Писатель Иван Абрамов выбрал щекотливую тему давно его беспокоившую, — отступление Красной Армии, где обязательно должны быть трусы и шкурники, предатели и враги, «с часу на час ждавшие прихода немцев».

«Какое ему дело до того, советская власть в Севске (сержант Мигалин из Севска) или немецкая. Лишь бы жить, есть, пить, дышать».

Оставить такого гада в живых — значит зарезать книжку Все были за казнь Мигалина. Несчастного Мигалина убивали при мне. Его судьба решалась у лесного костра, в августе не 1941-го, а 1958-го.

Беглый сержант Красной Армии гибнет от пули положительной санитарки, открывавшей в нем врага народа. Живое лицо романа «Рубежи сорок первого» (1961) гибнет в расцвете лет.

Мой брат Шура, осудивший Мигалина на смерть, играет с дядей в шахматы. Я рисую дерево.

— А где ты был 22 июня, в грозном 1941 году? — спрашиваю писателя, между прочим.

— Там же, где Мигалин, в немецком котле! — отчеканил дядя Ваня и прикрыл разговор.

Сержант Мигалин убит, лейтенант Абрамов жив, прыгает на одной ноге и пишет военный роман.

Выходит, что окруженцу Абрамову крупно повезло. Сталин — это победа!

Нетрудно представить, как шел лейтенант Абрамов. В украинских степях снился родной дом в густом тумане, высокое крыльцо, сгнившая лодка в камышах. Ему казалось, что жизнь продолжается с вечным урожаем малины в материнском саду приятного очертания.