Враг народа. Воспоминания художника - [104]

Прошлое Холина скрывалось в густом тумане.

От моих прямых и наивных вопросов о его «детстве, отрочестве и юности» он отмахивался, как корабельный врач Лемюэль Гулливер от лилипутов, одним словом, «ничего интересного». Я замечал полное отсутствие регулярного образования и повадки военного человека, но этого было недостаточно, чтобы составить представление о прошлом сорокалетнего поэта.

Сирота? Беспризорник? Зек? Надзиратель?

Прозаический коллаж, названный им «Кошки-мышки», писался при мне. Я был первый слушатель этого бесконечного, густо стилизованного сказа, где проходили слабо законспирированные знакомцы: живописец Дверев (Зверев), вдова Посеева (Асеева), песенник Дымокуров (Винокуров), поэт Волин (Холин) и т. д. На мой взгляд и вкус, этот коллаж комических обстоятельств и персонажей, за исключением ярких заумных вкладышей — «брать вашу тать», «теть вашу меть» или «тить вашу дить» и «нить вашу пыть», — написан небрежно и без «силы, заложенной в словах», о которой говорил Даниил Хармс. Сам Холин не раз повторял, что «с сюжетом у меня нелады, да и слова хромают», однако роман пошел по рукам.

Повесть никому не известного провинциала Венедикта Ерофеева, ходившая в списках параллельно, — бытовые зарисовки с натуры и в движении, — ах, какая находка для киношника! — «Москва — Петушки» значительно превосходила холинский «концептуальный коллаж».

Великий поэт, отлично звучавший в поэзии, в беллетристике оказался беден на выдумку и ограничен в стиле.

Раз в месяц в подвал приходила его дочь Людмила, мясистая и рослая блондинка лет двадцати. Они усаживались в угол и тихо мурлыкали о своем. Она собирала большой узел грязного белья, а он ей запихивал деньги в карман, приговаривая: «Доченька, доченька, возьми», что меня всегда поражало в таком суровом на вид и неприступном дяде.

Люда училась в полиграфическом техникуме на метранпажа и перед уходом аккуратно исправляла синтаксис его сочинений.

Риторический вопрос: что такое «дипарт»?

Решительный ответ — искусство для иностранцев!

Так называемый «иностранный рынок» Москвы (славные столицы: Ленинград, Киев, Рига, Ереван таким не располагали) возник в конце 50-х годов, при взаимном интересе московского производителя и заграничного потребителя. Потребитель был дипломат, журналист, коммерсант, реже бедный аспирант университетов. Настоящий западный купец к нам не приезжал. «Дипарт» был уродливым детищем советской политической оттепели с приблизительным настоящим и без всякого будущего.

Активная работа в «дипарте» совершенно выбила меня из обыденной колеи советской жизни. Я запустил профсоюзные взносы в издательствах, не платил подоходных налогов, воровал у народа свет, газ, воду и не ждал финансового инспектора, так как творческие работники «дипарта» не облагались налогом, как модные портные или фабриканты матрешек.

Звезд с неба я не хватал. Приходилось пробиваться через бурелом эстетических соблазнов в поисках своей тропки. Я ее нашел, используя трехслойные лессировки и неизвестные у нас коллажи из тряпок и песка, но стоило их показать коллегам, как они мгновенно присваивали находки себе, оставляя менее проворного изобретателя в тени.

Из знаменитых подвалов Смоленки (Харитонов, Плавинский, Куклис, Кулаков) ко мне перебрался самый знаменитый «дипартист» Анатолий Зверев, искавший удобное пристанище для заказных работ.

Реклама его покровителя Костакиса била в одну точку. За бойкой кистью А. З. охотились иностранцы. Слава неподражаемого портретиста, с выставками в Париже и Женеве (1965), достигла своего апогея. Три-четыре раза в неделю в мой подвал наезжали жены дипломатов, а А. З. лихо расправлялся с ними, сдирая по триста рублей за гуашь, рисунок и лошадку фломастером.

Мой круг почитателей значительно расширялся за счет А. З.

Мужья предпочитали композиции маслом.

Иногда из школы близоруких на Сретенке в подвал спускался Володя Яковлев, всегда аккуратно одетый и остроумный.

У меня лучший живописец планеты написал потрясающий пейзаж — бездонное небо широким, черным мазком, беспредельную землю зеленью и крохотный белый цветок в правом углу жуткой картины конца света. Итальянец Франко Ми еле, наблюдавший за работой гения, тут же вырвал ее не остывшей и увез в Рим.

Игорь Холин не гонялся за каждой юбкой, но старался обновлять свой гарем время от времени. Поэтессу Уманскую сменила Люба Авербах, знаток творчества Пушкина и отличная машинистка, стучавшая всеми пальцами как пулемет.

Холин и любовь.

Его предшественники, футуристы, не считали Эрос предметом, достойным вдохновения. Его заменили паровоз и клозет коммунизма. «Мария — дай!» — это все от Эроса Вл. Маяковского. Стихотворец Юрий Верховский великодушно пыхтел: «Останутся полушки, куплю Маше подушки». Суждения Холина на эротический счет отличались лапидарностью военного приказа: «Полюби меня — сука!» Предсмертные стихи в духе «дзэн» штудируют открытый русский мат: «Как чудесно звучит слово „Хуй“».

Комментарии излишни, не гимны любви, а бюллетень матерщинника.

Я помню горячее увлечение Холина красавицей Варей Филиной, променявшей его на московского богача, долгую связь с Евой Уманской, опять же предавшей его и ушедшей к иностранцу, помню и безуспешные попытки овладеть иностранным капиталом — Камилла Грей, Жанна Болотова, Ольга Карлейль, — но яркой любви я не замечал. О женитьбе Холин говорил часто и охотно, особенно в обществе вечно влюбленного шизофреника Зверева, но всегда с ухмылкой бывалого воробья, мол, на гнилой мякине нас не проведешь!