Враг народа. Воспоминания художника - [102]

Любопытства ради мы осмотрели многоэтажный дом с «Сухаревой башней» около ста метров в окружности и потолком в семь метров, — отличная мастерская для образцового, советского художника, а не для бродяги без постоянного места работы.

После прогулок по башням и храмам инженер ухмыльнулся и спросил в упор:

— Абстрактивист?

От стыда я покраснел как рак и виновато кивнул головой.

Инженер выдал мне ключи от идеального места, окнами выходящего на улицу Актера Михаила Щепкина, а черным ходом в проходной двор улицы Гиляровского.

Свершилось! Теперь я полноценный преступник! Формалист. Тунеядец. Фарцовщик. Мошенник.

Через подкуп московского инженера, осенью 1966 года я стал и взяточник и подвальный художник. Оставалось загнать книжку Камиллы Грей о русском авангарде, чтоб стать законченным антисоветчиком, что я вскорости и сделал.

Московские подвалы постоянно грабили в отсутствие хозяев. Мне был необходим верный квартирант для полного счастья.

* * *

В бывшей подгородной деревне Кузьминки (усадьба князей Голицыных с остатками английского парка и заросшим озером) построили высотное здание в пятнадцать этажей, похожее на толстую книжку. В этой четырехугольной башне, на самом верху, жила Галя Бондаренко. Она и ее чернобровая мама с нетерпением меня поджидали. Кастрюля с борщом пыхтела на просторной кухне с балконом. Моя коротышка на точеных ножках вышла на балкон и так голосисто запела мою любимую песню «Ой, мороз, мороз», что у меня все внутри оборвалось от радости.

Лучший голос мира! Какая там Зыкина со своим «платочком»!

За борщом мы обсудили наши планы в ожидании героя черной металлургии, без которого ничего не решалось.

Будущая теща, ослепленная будущим зятем-художником, срочно улетела в Череповец к мужу. Галя приняла меня как самого близкого и родного человека. Стирала рубашки и трусы, которые раньше я выбрасывал в мусор, раз в неделю варила украинский борщ со сметаной. Чтобы меня развлечь, приглашала знакомую пару певцов. Постель много значила в ее жизни. Она занимала три четверти жилой площади и скрывалась под тяжелым бордовым балдахином. Любила она степенно, с расстановкой на отдых, качаясь всегда два раза в сутки, «вечером, чтоб заснуть, и утром, чтоб проснуться».

В ее отсутствие я рисовал книжку мемуаров товарища Микулиной, с пестрым содержанием, от базаров в Самарканде до немецких шпионов в Красной Армии. Рисунки я показал революционерке, не лишенной благородных манер. Меня тронула ее ловкость в разговоре, с переходом с одного сюжета на другой без всяких пауз. После скользкой политической темы о падении Хруща, где мадам Микулина вставила свое: «Все меняется, и к лучшему, в 37-м Никита Сергееич очутился бы на том свете, а не на даче в Барвихе», — она приперла меня вопросом:

— А не могли бы вы свести меня с Ильей Глазуновым?

Я ответил «могу», потому что знал к нему проход. Мне показалось, что кроме ревизии иллюстраций придется тянуть работенку гида.

Художник Глазунов тепло встретил нас у себя в башне Моссельпрома, воспетой Маяковским. Все помещение было увешано иконами и прялками самого высшего сорта. Его картины той поры, вставленные в резные, деревянные наличники деревенских резчиков, были самого дурного вкуса, «Иван Грозный», «Царевич Димитрий» и рядом портреты товарищей Брежнева и Суслова, но старуха с радостью их рассматривала, пытаясь заползти в душу исполнителя.

— Скажите, Илья Сергеевич, где я могла бы приобрести русскую икону?

— В разоренных церквах! — коротко сказал хозяин.

— А в Москве? — наседала Микулина.

— Ну, в Москве у фарцовщиков. Оставьте ваш адрес. Я постараюсь направить их к вам.

Не прошло и недели, как у Микулиных в салоне висела красивая икона «Иоанн Богослов в молчании» и старая революционерка состояла в обществе «Родина», охранявшем московскую старину в порядке. Возвратившись поздно вечером в башню, я обнаружил, что вещи расставлены на прежние места, Галя преспокойно ест борщ на кухне, а мой мешок лежит на пороге.

Мой почин она не приняла. Попытки подтянуть ее к моим ценностям — визит к Фрадкиным, где долго говорили о немецкой литературе, встречи с подвальными художниками Громаном и Россалем — работали вхолостую. Наконец явился ее отец, знаменитый металлург из Череповца.

Этот жлоб с багровой рожей устроил мне форменный допрос с оргвыводами:

— Значит, вы художник, говорите, а где ваша картина? Я сунул жлобу пачку перовых рисунков и книжки.

— А это что? Ваши наброски? Ну, так и я умею, а Галя рисует еще лучше. Вы нарисуйте мне картину с изображением наших вождей, скажем, Леонид Ильич Брежнев на целине или встреча космонавтов, тогда я поверю, что вы художник. Человек без профессии не может прокормить семью, а вы не готовы к семейной жизни, и думаю, что моя дочь сделает правильный выбор.

Я забрал рисунки, вещмешок и ночевал на вокзале.

В ту же ночь я позвонил Наталье Пархоменко.

— А, Валюнчик, а я давно тебя жду!

Наша встреча началась с оскорблений.

— От тебя несет украинским борщом, иди как следует отмойся!

Я покорно отмылся и завалился спать.

Существенным неудобством дружбы с Пархоменко было отсутствие ключей от ее квартирки. Обнимая с роскошной улыбкой, она говорила: