Враг народа. Воспоминания художника - [106]

В гостинице стоял бедлам.

Народный артист Ленинграда с чемоданом, залепленным болгарскими картинками с изображением моря и пляжа, басом возмущался:

— Как это занят люкс? Кем, позвольте узнать?

— Да вот ими, — бурчал сонный администратор.

— Да кто они такие?

Наталья брезгливо оглядела артиста с ног до головы, встряхнула ключами у его носа и жестом велела поднимать чемоданы.

В люксе стоял старый телевизор на амбарном замке, а в огромной, выкрашенной зеленой краской комнате капала ржавая вода. Унылый и пыльный город открывался из окна. Внизу вонял овощной базар, где-то за крышами плескалось море.

Мой Кавказ существовал в двух слоях, книжном и действительном, с четким календарем этнографической экспедиции. У Натальи он слагался иными картинками.

— Ты только посмотри, какой гениальный закат! Какой пронзительный цвети свет юга! Какой замечательный праздник для глаз!

Закат, действительно, был красив, но внизу воняло навозом и гнилыми арбузами, в ванной не текла вода. Мне выпала честь тащить чемоданы Натальи, я лучший носильщик страны, но где помыться после двух суток вагонного путешествия?

Ночью потекла холодная вода, и я кое-как побрызгался перед сном. С утра предстояла нешуточная встреча с министром культуры и культпоход по городу-герою.

Друг Натальи, товарищ Юсупов, приветливо, без всяких формальностей встретил нас в кабинете с красной дорожкой, бегущей к совершенно голому столу рижского производства. Я не видел, чтобы министр что-то писал. На столе было пусто. Он встал, обнял Наталью крепче, чем принято на людях, и усадил в кресло.

— Наташа, — начал мужик хорошим русским языком московской обработки, — советую посмотреть наш музей с богатой коллекцией оружия и ковров, а покушать можно в ресторане «Дагестан» — отличная национальная кухня.

Музей оказался плохой, и ковры плохие, и ресторан, правда, национальный, но несъедобный. Первое блюдо, хин кал, готовилось из теста и мясной начинки с острыми приправами. Бараний шашлык совсем сырой и жирный. А коньяк под названием «Гуниб» с резким запахом самогона. И — ни одной женщины! Пара подвыпивших джигитов заказали музыкантам лезгинку. Попрыгали, как козлы, и сели допивать, часто чокаясь друг с другом.

Товарищ Ахмет Ислам-Магом а, дагестанский начальник местной Академии, был единственным ученым, способным отличить бешмет от бурки. Когда мы появились во дворе Академии, заваленной обломками мусульманского могильника, он вышел навстречу с засученными рукавами белой рубахи и без всякого конфуза воскликнул по-французски:

— Бонжур, бонжур, шер ами, Москва нас не забывает!

В этом дворе, похожем на торговый склад могильных принадлежностей с сильным сквозняком, состоялось первое совещание участников этнографической экспедиции. Явился художник Омар, еврей из Дербента, пара практиканток из Москвы, повариха с сыном и шофер Мишка.

— Ваша задача, — ворковал Ахмет, обращаясь к Наталье, — сделать обмеры мечетей и зарисовать остатки развалин.

Три дня мы прожили в лучшей гостинице города, где не было проточной воды, а в ресторан не пускали женщин. Я пытался перенять у моей барыни мировоззрение восторга, но ничего не получалось. Как только она с радостью визжала: «Ой, смотри, какая прелесть — белеет парус одинокий!», я смотрел на пепельный горизонт Каспийского моря и вместо паруса видел нефтяную вышку и комья мазута на берегу.

Трудовой коллектив из девяти членов двинулся в путь. Я обязан таскать и грузить узлы в грузовик, собирать раскладушки и мыть посуду. Вопрос о положении рабочего класса в команде этнографов не обсуждался, но мне перепадало место в кабине, рядом с шофером. У Мишки висел портрет товарища Сталина в форме маршала. Десталинизация его не касалась.

На первой стоянке ни мечети, ни костюмов мы не нашли. На кладбище, заросшем сочной зеленой травой, стояла одна стела с витой арабской надписью, выдолбленной кинжалом.

— Тут лежит Саид-Бек, — сказал древний старик. — Лежит тело без головы, голову забрал имам Шамиль за то, что Саид служил русским гяурам.

Замирен ли Кавказ?

Наш начальник из тех молодых аварцев, кто принял русскую жизнь, полюбил бледнолицых женщин больших городов и французский язык. Стоя за спиной Натальи, рисующей могильный камень, он лопочет:

— Се жоли, нес па?

Она повернула к нему пламенные голубые глаза, заполненные восторгом и благодарностью.

Меня она считает, и, наверное, правильно, куском мокрой глины, из которой можно вылепить все, что угодно, и не замечает моей врожденной гордости, унять которую еще никто не смог.

Аул Цилитли над облаками. По крышам ползут облака. Аул чисто омыт дождями и добела высвечен солнцем. Каменные сакли склонились над бездонным ущельем. У турецкого фонтана спит пес. Под густой чинарой наш лагерь. В команде один рабочий — я. Шофер Мишка не рабочий, он ас. Он водит «ЗИЛ-144» сквозь облака и по таким кручам и бездорожью, что у меня сердце стучит от страха. Наталья всегда сияет, как солнце. Остальным хоть бы что, все нипочем. Бесстрашная команда, даже Омар Рахмилов, тат из Дербента, — храбрец. Единственный трус — я.

Омар мой негласный союзник. Мы вместе слушаем приемник под кустом. В Синайской пустыне евреи разбили арабов.