Впереди веков. Историческая повесть из жизни Леонардо да Винчи - [10]
Когда зимой Верроккьо посылал Креди в лавку за лаком или краской и мальчик уныло смотрел в окно, за которым свистел ветер, Леонардо всегда незаметно старался ускользнуть на улицу и исполнить за Креди поручение хозяина. Он поправлял рисунки Креди, ухаживал за ним, когда тот был болен, и не раз приводил к его постели знаменитого Тосканелли. Как самая нежная и заботливая мать, утешал Леонардо мальчика в его детских горестях, и Креди платил Леонардо тайной восторженной привязанностью. Он даже во всем подражал сыну нотариуса.
– Креди! – кричал со смехом кто-нибудь из товарищей. – А ведь ты не так надел свою шапочку, как Леонардо! Подвинь ее чуть-чуть влево!
И Креди, краснея до корня волос, надвигал свою шапочку набок.
– Креди! – кричал другой товарищ. – Ты сошел с ума! Сидеть спокойно, когда Леонардо лежит на улице у дома Томазо Аньоло и стонет от боли… Он умирает, Креди, твой Леонардо.
И Креди, бледный как полотно, с лицом, исказившимся от внутренней боли, бежал на улицу, чтобы помочь своему боготворимому Леонардо. А шутники, выдумавшие эту нелепицу, хохотали до слез.
– Креди, – сказал кто-то раз, – колдунья объяснила Леонардо, что он умрет, если его лучший друг не согласится пожертвовать для него своею правой рукой. Дашь ли ты отрубить себе руку, чтобы спасти Леонардо, Креди?
И Креди поднимал свои добрые, правдивые глаза и страстно говорил:
– Да разве можно об этом спрашивать, раз это нужно для Леонардо?
Другие отношения сложились у Леонардо с молодым талантливым Алессандро Филипепи, прозванным впоследствии Сандро Боттичелли. Он был учеником фра Филиппо Липпи, но часто приходил в мастерскую Верроккьо. Сандро Боттичелли был гораздо старше Леонардо. Его сильная рука, как рука титана, смело, уверенно работала кистью. У же тогда он увлекался Данте, глубоко задумываясь над его могучей поэмой; уже тогда в его душе жили образы, напоминавшие дантовский рай и ад, и он пробовал перенести их на бумагу. Впоследствии этот художник выпустил сочинения любимого поэта с гравюрами собственной работы. И вся фигура Боттичелли, задумчивая, таинственная, погруженная в созерцание дивных красот, невидимых никем, была проникнута гордым превосходством над обыкновенными смертными.
Леонардо скоро привязался к старшему товарищу. Иногда он спорил с ним, но спорил мягко, стараясь доказать правоту своего взгляда, и часто Боттичелли приходилось соглашаться с Леонардо.
Третий друг был Пьетро Ваннуччи, прозванный впоследствии Перуджино. Пьетро был старше Леонардо, но сын нотариуса чувствовал свое превосходство над ним.
– Друг мой Пьетро, – говорил часто горестно Леонардо, видя, как старательно трудится Ваннуччи над маленьким наброском, – где у тебя глаза? Здесь ведь надо усилить тени, а здесь дать побольше света! Смотри, как у тебя все бледно и однотонно…
И Леонардо уверенной рукой поправлял работу товарища. Он точно играл кистью.
Маленький Креди был теперь на ответственности каждого из этих трех юношей: его опекали и Леонардо, и Сандро, и Пьетро Ваннуччи, «патриарх», как прозвали его в мастерской Верроккьо за лета и сосредоточенное выражение лица.
Верроккьо с самого первого дня поступления к нему Леонардо присматривался к мальчику с любопытством, смешанным со страхом.
Рисунок Леонардо да Винчи
Его радовал и пугал этот ребенок, так богато одаренный природой. Художник ясно видел, что через несколько лет взойдет новая звезда, звезда Леонардо, и она затмит его славу. Но он никогда не унижался до постыдной зависти. С грустной нежностью старался он стать как можно ближе к этому странному мальчику, доброму, любящему и в то же время гордому и своевольному. Когда в мастерской ученики Верроккьо выслушивали его советы и объяснения с выражением наивного восторга, один только Леонардо, смотря прямо и открыто в глаза учителю, взвешивал и анализировал каждую его фразу; только он один позволял себе высказывать замечания по поводу недостатков в картинах учителя. Но этот же самый беспристрастный, строгий судья являлся самой нежной сиделкой у постели больного учителя, и малейшая тень, омрачавшая лицо Верроккьо, вызывала в нем глубокую муку и участие.
В минуту душевной тоски, находившей на Верроккьо, когда ему не удавался какой-нибудь замысел, Леонардо молча подкрадывался в комнату учителя и садился в уголке, принимая трогательную позу немого сострадания. Верроккьо иногда по целым часам оставался неподвижным, сжав голову обеими руками и мрачно глядя в одну точку, и Леонардо также сидел неподвижно в своем уголке.
– Это ты, мой Леонардо? – говорил, наконец, учитель усталым голосом. – Ты здесь. Это хорошо. Сегодня твой учитель разбит… Сегодня, – шептали с горечью после минутного молчания губы художника, – ты видишь, как твой учитель изнывает от припадка тоски и отчаяния. Здесь, – указывал он безнадежно на свою голову – так пусто! Ничего, ничего не могу создать! А здесь, в груди, так больно и так страшно холодно… У тебя вся будущность впереди, мой Леонардо. Что ожидает тебя? Быть может, громкая слава, шумный успех… Налей мне вина, мальчик; в горле так сухо! Неужели я уже истратил все свои силы и от меня ничего не осталось, Леонардо?
