Вперед, безумцы! - [2]

Много, очень много возможностей открывает перед нами большой лист бумаги, но главное, он открывает неограниченное пространство. Глядя на него, так и хочется что-нибудь изобразить.

Вот волшебство — несколько штрихов карандаша, прикосновений кисти и внезапно, прямо на глазах, белый квадрат расширился, наполнился воздухом, на плоской поверхности появились объемные предметы, художник словно распахнул окно в огромный, многоликий, жестокий и благодушный, отвратительный и прекрасный мир!

Еще большее волшебство — картины заражают своим состоянием! Бывает, нахлынет беспричинная радость, развеселишься без всякой меры и кажется, что сейчас всем весело, и вообще жизнь — веселая штука, но вдруг увидишь какую-нибудь печальную картину и сразу становится грустновато и стыдно за свою беспечную веселость.

А бывает, от вполне конкретных причин найдет такая тоска, что вроде и жить невмоготу, но увидишь радостную картину и подумаешь — «все не так уж и плохо». Картины великих мастеров заставляют смеяться и плакать. Глядя на них, хочется сделать мир лучше, чем он есть, и главное, стать самим лучше. Благодаря искусству мы делаем в своей душе открытия, в нас зреет дух красоты.

Карандаш с трехцветным грифелем

Я всегда испытываю сильнейшее волнение при виде рисовального ватмана: подолгу трогаю лист, поглаживаю шероховатую крупнозернистую поверхность и нюхаю — пытаюсь уловить запах. Все оттого что, в детстве, во время войны, мы рисовали на оберточной бумаге, да и ее доставали с трудом.

Рядом с общежитием, где мы, эвакуированные, жили, находился госпиталь. Время от времени на черный ход госпиталя среди всякой всячины выбрасывали оберточную бумагу. Бумага была жухлой, плохо обработанной, с выступающей древесной трухой, и сильно измятой. Тем не менее, мы находили ровные клочки. Сложнее было подобраться к драгоценной бумажной куче — черный ход охранял сторож; неподвижный, непроницаемый, с тяжелыми кулаками, он в каждом мальчишке видел «шалопая с черными намерениями». К счастью, сторож иногда «впадал в дрему», как он выражался. В момент «дремы» мы таскали бумагу у него из под носа.

На оберточной бумаге рисовали всем, что оставляло след: обугленными лучинами, красным кирпичом, штукатуркой. Кое-кто имел кисти — клеевые, конторские. Иногда делали кисти из собственных волос, которые собирали после стрижки. Красками служили чернила из синильного порошка и бузины, разведенные водой побелка и глина. Редко у кого появлялись цветные карандаши, еще реже — акварельные краски — разноцветные лепешки, приклеенные к картонке-палитре. Таких счастливчиков считали «миллионерами».

Был среди нас и «миллиардер» — мальчишка, обладатель толстого карандаша с трехцветным грифелем. Этот необычный карандаш давал потрясающие линии — на них один цвет плавно переходил в другой. Если цвета наслаивались, возникали неожиданные сочетания теплых и холодных тонов. Это было сильным зрительным впечатлением — оно приводило нас в восторг, мы вырывали карандаш друг у друга. Но однажды «миллиардер» установил определенную плату за пользование чудо-карандашом: кусок жмыха или сала. После этого мало кто из нас держал в руках чудо-карандаш — в то голодное время жмых и сало были для нас таким же лакомством, как мороженое для теперешних детей.

Конечно, те, кто живут в далеких таежных поселках, более бережно относятся к рисовальным принадлежностям — хорошие краски и кисти туда не так уж и часто завозят. Наверное, есть места, куда их не привозят совсем и начинающие художники только мечтают иметь «все цвета радуги», как и мы мечтали когда-то. Таких художников хочу приободрить: принадлежности для рисования играют важную роль, но не основную. Все-таки художник рисует не только красками и кистью, и не только руками, но и сердцем.

Зеркальные отражения

Человек умеющий удивляться — уже способен к искусству; если он еще и выражает свое удивление — талантливый. В детстве мы все способные: каждый день открываем окружающий нас мир, не перестаем ему удивляться, и все хотим узнать, как же он устроен? В юности пытаемся найти свое место в этом мире. В зрелости, познав многие радости и боли, задумываемся — каким же он должен быть, этот мир?

Мои первые открытия — зеркальные отражения. Помню, года в три-четыре меня поразил отраженный в озере ельник. Вода была спокойной и прозрачной; я различал каждый ствол, каждую ветку; на них, словно елочные игрушки, висели кувшинки. Некоторые елки верхушками касались дна озера и между ними проплывали облака, мелькали ласточки и стайки мальков. Невозможно было понять, где кончается вода и начинается небо. День был солнечный и на поверхность воды от ельника падала густая день. Этот третий, лежащий на боку лес, окончательно сбил меня с толку. Дома я нарисовал все три леса: настоящий, утонувший и лежащий на боку. Нарисовал неумело и приятели, взглянув на рисунок, приняли его за жестокий обман.

— Так не бывает! — заявили.

— Бывает! — сказала мать. — В жизни и не то бывает. И потом, художник имеет право на воображение.

Отец поддержал ее:

— В этом буйстве линий и красок есть тайна. Озеро до краев наполнено тайнами. Нешуточными тайнами, поверьте мне. В этом озере надо купаться с величайшей осторожностью. Может за ногу схватить водяной.