Вперед, безумцы! - [3]

Отец увидел в моей картине больше, чем я изобразил. Его слова повергли меня в смятение; я и не подозревал, что картина может вызвать такие странные ощущения. Слова отца придали мне новые мощные силы.

На следующий день я решил нарисовать наш дом — каким хотел бы его видеть, — некий замок на берегу неспокойного, еще более таинственного озера. Замысел был отличным, но воплотил я его не совсем удачно. Лучше всего получился дым, валивший из трубы, пышным облаком он застилал полнеба. Дым по достоинству оценили все, в том числе и мои приятели.

Возгордившись, я целую неделю рисовал «дымные» картины. Из одних домовых труб текли густые темные реки, из других тянулись легкие струйки, словно растянутые пружины. Дома получались — так себе, но от дыма все приходили в восторг. Особенно отец. Он протирал глаза, чихал — всем своим видом показывал, как едко чадят мои трубы, и приговаривал:

— Нет сомнения, здесь без трубочиста не обойтись!

После войны мы переехали в поселок на разъезде Аметьево. Самым примечательным в поселке был воздух. Не дома, не сараи, не дуплистые тополя, не сочные травы и яркие цветы, а воздух. В жаркие дни он колебался, от земли струились вполне различимые потоки и все постройки и деревья как бы раскачивались, а железнодорожное полотно, будка стрелочника и телеграфные столбы таяли в зыбком бело-розовом мареве.

Много раз я пытался нарисовать тот воздух, вернее пространство между нашими домами и разъездом, но у меня ничего не получалось. Каждый раз я терпел сокрушительное поражение. Получались бестолковые строения и между ними грохочущие безумные паровозы. Именно поэтому меня восхищали репродукции с картин мастеров — в них чувствовался воздух. Воздух на картине — мое второе значительное открытие.

Позднее я научился пространственному рисованию и попытался отобразить воздух вокруг нашего поселка; вроде он получился, но я не смог передать его аромат. А в том воздухе были запахи смолистой древесины и высоких спутанных трав, и луговой клубники. Да, что там! Он неповторим, воздух моего детства! Я и теперь говорю друзьям:

— От болезней меня спасает бутылка с воздухом из детства; она у меня всегда под рукой — только вдохну, сразу выздоравливаю!

Глоток свежего воздуха нам не повредит

Всякие бывают лица: красивые и некрасивые, тупые и одухотворенные. Бывают безликие — никакие; людей с такими лицами называют посредственностями, серыми личностями. Человек с красивым лицом может иметь черствую душу и тогда, если внимательно всмотреться в его красивое лицо, оно станет не таким уж красивым. И наоборот: если человек с некрасивым лицом добросердечен и душевно одарен, то есть имеет дух красоты, его лицо светится и кажется красивым.

Люди с тупыми лицами, как правило, дураки. Причем дураки делятся на несколько категорий (исключая умников, которые строят из себя дураков; таких хитрецов распознать несложно). Есть простодушные, безвредные дурачки, на которых и обижаться нельзя. Такой простодушный дурачок, заметив, что вы рисуете, случайно, если не сказать нарочно, беззлобно бросит:

— Художник от слова худо, — и расплывется в блаженной улыбке.

Есть круглые дураки, которые начисто лишены возвышенных чувств, но постоянно всех поучают. Круглый дурак непременно вам скажет:

— Не картина, а ерунда. Я лучше нарисую. Художник должен рисовать так, чтоб все было понятно.

Круглый дурак упрям, и не пытается ничего понять. Ему не нравится — и все!

Но самые опасные — дураки с претензией. Это очень агрессивные люди. Они постоянно рвутся к власти над родными и знакомыми, над соседями и сослуживцами, над городами и странами. Дурак с претензией говорит:

— Все художники — бездельники и деньги гребут лопатой. И кто только платит за такую мазню?! Будь моя воля, я бы всех этих малевальщиков отправил на лесоповал!

Понятно, интеллигентный человек никогда такое не скажет. Интеллигентность — это врожденная культура, в основе которой лежат духовные интересы, стремление ко всему возвышенному, в том числе к искусству и благородным поступкам. Многому можно научиться, но нельзя научиться быть интеллигентным. Как ни пыжься, манеры будут неестественными, поступки нарочитыми, слова корявыми. Интеллигентность нельзя привить, она передается по наследству. И вытравить нельзя. Можно человека заставить делать что угодно, но мыслить он все равно будет по-своему.

В общежитии жил эвакуированный из Ленинграда инженер Евграф Кузьмич, «представитель старой интеллигенции», как его называли умные люди, а дураки и завистники — «гнилым интеллигентом». По вечерам Евграф Кузьмич у коптилки читал книги. Из его приоткрытой двери в коридор падала полоса света. Я заглядывал внутрь комнаты — Евграф Кузьмич сидел на фанерном ящике, попыхивал самокруткой и, то и дело поправляя пенсне, бормотал:

— Ну и ну, любезные мои! Ну и ну!

Драное пальто, потертый костюм и две связки книг — остатки «прежней роскоши» — вот и все, что захватил из Ленинграда пожилой инженер, но когда я попадал в его прокопченную, прокуренную комнату, мне казалось, я попадаю в большую, светлую галерею. Евграф Кузьмич угощал меня чаем — заваренной горелой коркой хлеба, показывал репродукции с картин великих мастеров и мягко, ненавязчиво учил «смотреть живопись».