Возвращение Воланда или Новая дьяволиада - [50]

А кролик Кузя, то останавливаясь и пропуская машины, то петляя среди проносящихся мимо, уходил все дальше. Моментами он исчезал из поля моего зрения, затем появлялся снова. Светофор переключился на желтый, и тут я увидел его в последний раз. Он сидел на белой разделительной полосе. К нему приближался автофургон с косой надписью «Мебель» на борту. Кролик Кузя взлетел вверх и опустился на крышу автофургона. Шофер наддал, проскочил на желтый, увозя драгоценного моего кролика…»

Комментарий автора. На этом черновики рукописи обрываются, и уже окончательно. Из путаных высказываний Якушкина я составил некоторое представление о том, что произошло в повести дальше. Вырвавшись на свободу, кролик Кузя свободно разгуливал по Москве и перекусал великое множество разных людей. Каждый раз это приводило к новым разоблачениям. По мнению самого Якушкина, эта часть повести ему не удалась. По этой причине он нисколько не жалеет, что «Похороны охотника» никогда не были напечатаны. Вот, пожалуй, все, что я пока могу сообщить читателю.

Глава 12. Договор

I

Потрескивали оплывшие, догоревшие почти до основания свечи. Света заметно поубавилось. Несколько раз появлялся Коровьев. Входил на цыпочках, приложив к губам палец. Поглядывал на занятых чтением Воланда и Бегемота и неслышно исчезал в темных драпировках. Откуда-то издалека послышался переливчатый женский смех. Кто-то включил радио. Сквозь треск электрических разрядов донеслись обрывки музыки, возбужденный голос диктора на иностранном языке. И снова тишина, нарушаемая лишь мерным цоканьем подков да поскрипыванием рессор.

И тут нахлынула на Якушкина тоска. Такая, что хоть вешайся. Только что пребывал он в состоянии умиротворения и беззаботности, и вдруг… А еще пришла тревога. Нет, не за себя – за Лену и маленького Мишку. Что с ними будет? Что их ждет?

Перед тем как он отправился в театр на встречу с Су- теневским, которая так и не состоялась, домой вернулась Лена. Она отстояла в очереди за молоком, но ей не хватило, кончилось перед самым носом.

Лена не выдержала, сорвалась. Такого с ней прежде не было, чтобы слезы, истерика… Человек она мужественный. И выдержки хватает. Только, наверное, у ее мужества и выдержки тоже есть предел. Причина, разумеется, не в несчастном пакете молока. Мишка голодным не останется, есть полпачки «Детского питания», можно сварить кашку. И не в безденежье, ставшем, увы, хроническим, причина. Даже не в том, что в соседнюю комнату вместо умершей тихой старушки Марии Викентьевны (тихой, потому что натерпелась за долгие годы лагерей) вселился грузчик из продмага, невыносимый Колыванов. Пытался Якушкин через исполком присоединить комнатку. Была бы отдельная квартира, просто чудо! Носил он в исполком разные справки, ходатайства и «отношения». Мягко выражаясь, хрен вышло. Сказали – не видят оснований. Теперь хлебай полной чашей. Что ни день, у Колыванова застолье. Придут расхристанные дружки – и понеслась душа в рай! Крики, хмельные песни, безобразия в туалете.

Лена сорвалась, потому что среди всего этого кошмара не видно света в окошке. Того далекого огонька, что заставляет заблудившегося в зимней ночи лыжника напрягать последние силы.

Ну, что он такое, в самом деле? Бегает по Москве со своими рукописями, беспрерывно сует их в разные редакции, чтобы затем получить по морде. И не сразу, а после многодневного ожидания, после звонков и упрашиваний, чтобы прочли, Христа ради. Конца не видно.

Впрочем, не исключен и такой конец: он тоже может сорваться. А там известно что – психушка. Не он первый…

Симптомы уже были. Лена говорит, чуть ли не каждую ночь он во сне разговаривает. А сегодня и вовсе впал в неописуемый бред. Появились галлюцинации: Коровьев с Бегемотом, Воланд, читающий рукопись…

Стоп! Но ведь ресторан в Доме литераторов, сшибленный им на пол завлит Сутеневский, милиция -это же не бред? Кто-то ведь отбил его у милиционеров?

– Что это вы пригорюнились? – донесся голос Боланда. Он успел закончить чтение. По-прежнему находился в кресле возле камина с длинной шпагой в руке. Бегемот уже не лежал, а сидел на каминной доске, свесив задние лапы. Он собрал страницы рукописи, уложил их в оранжевую папку, завязал тесемки и с благодарственным поклоном вручил папку Якушкину. Очки он снял и оставил висеть на цепочке вокруг шеи. Объяснил, что пользуется очками исключительно для чтения.

– По-моему, у вас нет повода для уныния, – продолжал Воланд. – Повесть ваша произвела на меня благоприятное впечатление. Но мне бы не хотелось сразу говорить о деле. Давайте прежде поужинаем. Вам же не удалось подкрепиться в писательском ресторане? Поэтому окажите мне честь.

Тотчас возник Коровьев. В обычной своей манере, размахивая руками, затрещал о том, что не может быть ничего приятнее на свете, чем ужин в товарищеской обстановке, в тесной компании. Объяснил, что съестные и питейные припасы они обыкновенно возят с собой, поскольку не рассчитывают на придорожные трактиры. Там недолго схватить несварение желудка от недоброкачественной пищи, вдобавок обдерут.

Он принес новые свечи. Принялся вправлять их в канделябр, а огарки старых тушил, слюнявя пальцы. Поленья в камине, до сих пор едва тлевшие, полыхнули веселым пламенем. Камин ровно загудел. Накатила теплая волна. Стало светло, как днем.