Возвращение Воланда или Новая дьяволиада - [27]

– Где буржуй? Где? – крикнул кто-то. – Держи его!

Со стороны Малой Бронной, перепрыгнувши через ограду, выскочил на аллею приземистый и плотненький матрос в распахнутом бушлате и неимоверных клешах. Чем-то он жутко напоминал кота – морда круглая, глаза- щелки. На поясе у него болтался маузер в деревянной кобуре. Он остановился, руки в боки, широко расставив ноги, и преградил путь Шуртяеву. Когда тот подошел к нему вплотную, матрос хлопнул его ладонью по плечу.

– Буржуй? Признавайся!

– Я не буржуй, я советский драматург, – дрожащим от страха голосом отвечал Шуртяев.

– Врешь! По одежде видно – буржуй! А ну, пошли!

И матрос взял несчастного драматурга за шиворот и потащил на угол, куда, собственно, тот и направлялся.

Только никакой там, на углу, телефонной будки не оказалось, а стоял допотопный грузовик, какие можно увидеть в кинофильмах на революционную тему. Мотор был включен, кузов битком набит людьми. Мужчины в котелках и треухах, в пальто с воротниками шалью, женщины в шубах натурального меха, в платках, повязанных поверх шляпок. Лица у всех бледные, глаза отрешенные.

– Комиссар! Кошкин! – позвал котообразный матрос. – Принимай еще одного буржуя! Это я его отловил!

Из дверцы кабины высунулась усатая голова в кожаной фуражке. Один глаз с бельмом, из-под верхней губы выпирал наружу клык.

Молодец, товарищ Бегемот! – похвалила усатая голова матроса. А Шуртяеву приказала: – Полезайте, гражданин, в кузов, вы арестованы.

Шуртяев собрал последние остатки самообладания и спросил:

– На каком основании?..

– Именем революции! – последовало четкое и внятное объяснение со стороны комиссара Кошкина. Шуртяев поглядел на отрешенных людей в кузове. Лезть туда не хотелось. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу.

– А, что с ним долго церемониться! – встрял подоспевший солдат-Коровьев. – Он мне, товарищи, кипяточку пожалел. Гад он и контра, больше никто!

– У меня на буржуев глаз наметанный! – похвалился матрос Бегемот. – Можно сказать, глаз-ватерпас!

– Гражданин, вы нас задерживаете! – сказал комиссар Кошкин. – Полезайте в кузов без разговоров. В ЧК разберутся…

При слове ЧК Шуртяева охватил новый прилив теперь уже непреодолимого страха. Не раздумывая, он кинулся бежать. Не назад, в аллею, а по Малому Козихинскому переулку, что выходит на Малую Бронную… Поскользнулся, упал, поднялся, снова побежал…

Ах, Шуртяев, Шуртяев! Предупреждал же тебя Воланд: будете застрелены при попытке к бегству.

Отчего же ты не принял к сведению? Пеняй теперь на себя, братец!

Вослед неслись крики:

– Стой! Стрелять буду!

– Уйдет, братцы! Ей-Богу, уйдет!

Бабахнул выстрел. Еще один… Снова крики:

– Из винта! Срежь его из винта!

Третьего выстрела Шуртяев не услышал. Кто произвел его, тоже неясно. То ли матрос Бегемот, то ли революционный солдат Коровьев. А возможно, и сам лично комиссар Кошкин, в котором читатель, без сомнения, угадал определенное сходство с Азазелло… Что-то неведомое со страшной силой подбросило Шуртяева в воздух, и он, перевернувшись, упал на спину, широко раскинув руки со скрюченными от пронзившей его боли пальцами. Последнее, что он увидел, было кумачовое полотнище, протянутое поперек Малого Козихинского переулка, с лозунгом – «Пролетарий! На коня!» Его автором, между прочим, был не Ленин, а другой большевистский вождь Лев Давыдович Троцкий.

Дальше наступила полная темень, небытие.

Между тем Евдаков в обществе Воланда и двух собак сидел на скамейке, неподалеку от памятника Крылову. Собаки вели себя смирно, но Евдаков все же держал их на поводках. Надо заметить, что отключение электричества, последующее преображение пейзажа, возврат в наше славное революционное прошлое, с облавой на буржуев и прочей чертовщиной, – все это, очевидно, было припасено для одного бедняги Шуртяева. А для Евдакова на Патриарших прудах по-прежнему было спокойно и невозмутимо. По-прежнему прогуливались по аллее пенсионеры и редкие влюбленные парочки. Провозили в колясках своих детишек мамаши, а конькобежцы, и стар, и млад, вычерчивали коньками на льду пруда затейливые вензеля или отмеряли бесконечные круги.

А время шло. Чем больше его утекало, тем сильней росло у Евдакова чувство тревоги. Возникло какое-то недоброе предчувствие. И уж совсем непонятно было, куда это запропастился Шуртяев. Нет, мысль позвонить была правильная, но где же он, черт побери?

Сложный коктейль мыслей и чувств вылился в раздражение на самого себя. Ну, что он такое затеял? Зачем остался в городе? Сидел бы сейчас, кум королю, на даче в Жуковке, у разожженного сторожем Егором камина. Листал бы последний номер «Плейбоя» с безукоризненными по качеству фотографиями обнаженных красавиц (до этих фотографий большой был Евдаков охотник). А еще потягивал бы из рюмашки отличный испанский портвейн, присланный с оказией нашим послом в Испании в качестве бескорыстного дара. Вместо этой благодати торчи, как последний дурак, на Патриарших прудах с двумя собаками, стереги какого-то непонятного «прибалта»…

Кстати, поведение «прибалта» резко изменилось. За то время, что отсутствовал Шуртяев, он не произнес ни слова. Целиком погрузился в «Литературку». На попытки Евдакова продолжить беседу отвечал односложно. Или отрывисто хмыкал. Или не удостаивал даже и хмыканья… Да, странен был «прибалт», ничего не скажешь.