Возвращение Воланда или Новая дьяволиада - [2]

– Моя, – отвечал Якушкин, и в голосе его впервые прозвучали нотки растерянности.

– Ну, так забирайте.

Но молодой человек вместо того, чтобы проявить к своей папке хоть какой-то интерес, спросил, где Сутеневский. Объяснил, что уславливались с ним на восемь часов.

– Сутеневский ушел, – твердо и уверенно отвечала Церберша. – С полчаса как. Попрощался и ушел.

Тут с Якушкиным случилось нечто. Он вытаращил на Цербершу глаза, сцепил опущенные руки и задал совсем уж глупый, если не бестактный вопрос:

– А куда?

– Что куда? – удивилась Церберша.

– Я спрашиваю: куда ушел Аркадий Михайлович?

– А он мне не докладывает.

– Да нет! – стал оправдываться Якушкин. – Вы меня не так поняли. Я к тому, что, может, он вышедши? Может, по какой надобности, а после вернется?

– По какой это еще надобности? – возвысила голос Церберша. – Ушел он, и все. А вам наказывал передать…

И она просунула оранжевую папку в полукруглое окошечко, изогнув ее, иначе бы папка не пролезла. Якушкину ничего другого не оставалось, как ее принять. Принять-то он принял, но повел себя при этом странно. Можно сказать, непоследовательно и даже противоречиво. Сунул папку под мышку. Затем отвесил Церберше явно шутовской поклон. Пробормотал: «Как же так?»… Напоследок с силой лягнул входную дверь ногой и вышел. Церберша некоторое время глядела ему вслед, а затем возвратилась к чтению.

К Якушкину, к тому, что приключилось с ним в этот вечер, мы еще вернемся. Сейчас же давайте понаблюдаем, что произошло на служебном входе спустя каких-нибудь четверть часа. На первый взгляд, ничего существенного.

Из недр театральных помещений и различных служб по пустынному коридору вышли на служебный вход двое. Один из них был низенького роста, в очках, с закинутой назад головою, словно от такого ношения головы он старался казаться повыше. На нем также была синтетическая куртка, но совсем иного рода, чем на Якушкине. Даже не куртка, а модное стеганое полупальто, со множеством затейливых прострочек и застежек на «молниях». Его спутник, наоборот, был высокого роста, отменных статей. А уж одет был не в какую-нибудь синтетику, которая, хоть и модные простежки, но все ж синтетика, – а в добротную дубленку редкостного апельсинового цвета. Но что характерно, на ногах у обоих были абсолютно одинаковые элегантные боты из непромокаемого материала, легкие, прочные и теплые. Да простит меня читатель за подробности в описании одежды моих героев! Но я прошу верить, что сведения этого рода окажутся в недалеком будущем не только полезными, но даже необходимыми для понимания хода событий.

Низкорослого звали Аркадием Михайловичем Сутеневским и пребывал он в театре в должности завлита, или, официально, помощником главного режиссера по литературной части. И если верить Церберше, никак не мог он быть в данный момент в театре. Скорее уж дома, ужинать в кругу семьи или, скажем, проверять дневник у сына-школьника. И тем не менее!..

Ну а того, что был высокого роста и отменных статей, если бы вы где-то встретили, то безусловно узнали. Фамилия его Урванцев, состоял он, да и сейчас состоит политическим обозревателем на телевидении, регулярно появляется на телеэкранах с репортажами из различных точек земного шара.

На подходе к Церберше между завлитом и политическим обозревателем велся такой разговор.

– Экспозиция у тебя, Паша, явно затянута, – говорил Сутеневский своему спутнику. – Наш дурак…- Тут он оглянулся и проверил, не подслушивает ли кто? – Наш дурак любит энергичное начало, чтобы рвануть с места в карьер.

– А как же Антон Павлович? – возражал Урванцев.

– При чем тут Антон Павлович? Тогда другое время было. Тогда, брат, на извозчиках в театр ездили.

Проницательный читатель уже догадался, что речь шла о пьесе, которую написал Урванцев. Редко кто из политических обозревателей не пишет нынче пьес.

Когда собеседники достигли Церберши, та поднялась со стула и поманила к себе пальцем Сутеневского.

– Якушкин приходил, – сообщила она заговорщическим шепотом.

– Какой Якушкин? Декабрист? Друг Александра Сергеича? – Шутки Сутеневского обычно были либо литературного, либо театрального свойства.

– Да нет, драматург.

– Вечно вы меня пугаете, Марья Андреевна! Да еще на ночь глядя. Таких драматургов нет. Вот драматург! – И Сутеневский указал на Урванцева. Тот улыбнулся Церберше, не разжимая губ.

Но Церберша стояла на своем.

– Ну как же! Вы еще наказывали вернуть ему папку… Такой худой…

– Ах, этот! – воскликнул Сутеневский и легонько хлопнул себя ладошкой по лбу, то ли притворно, то ли взаправду, кляня свою забывчивость. – Ну и что ж, что приходил? Все к нам приходят.

– Я отдала ему папку.

– Отлично! Благодарю вас от имени и по поручению…

С этими словами Сутеневский пропустил вперед Урванцева, и оба вышли на улицу. Когда они огибали «амбар», выходя к фасаду, Урванцев поинтересовался, кто такой Якушкин.

– Да графоман один. Житья от них нет. Несут и несут пьесы. А я по доброте душевной читаю. Говорю им после всякие разные слова. Зачем – непонятно. Мне молоко следует выдавать, как химикам, за повышенную вредность

– Я похлопочу, – пообещал Урванцев.- Вернемся, однако, к нашим баранам…