Возвращение - [72]

Итак Банщик Сассь как следует поддал жару, и праздник, как говорили все, удался на славу. Было много миловидных девушек, Аннеке со своей сестрой Ютой принадлежали к числу самых хорошеньких. Обе были исключительно веселы и довольны. В тот вечер Юта, гордая тем, что ей сделал предложение владелец машины Бенно, а также своим отказом и беседой с мастером, не в силах дождаться начала праздника, еще дома принялась кружиться по комнате с бутылкой пива в руке; сейчас же она просто сияла от переполнявшей ее радости.

Аннеке, которая была не менее горда, впервые попав на банный праздник, казалась еще счастливее. На обеих были новые, раздобытые в общежитии института джинсы.

Аннеке влюбилась в ту же минуту, как появилась на празднике. Нет, не в кого-то определенного, а во всех сразу. Тот, на кого случайно падал ее взгляд, в того она и влюблялась.

— Ах, как чудесно! — то и дело восклицала она, подбегая к Юте.

Мастер и Бенно потягивали в предбаннике пиво, дружески и благосклонно посматривая на тех, кто выбегал из бани прямо на снег.

— Как она мила, из нее выйдет красавица, — заметил Бенно.

— Кто?

— Упаковщица Аннеке, — ответил Бенно. — А как долго она барахтается в снегу, какая у нее грудь! — помолчав, заметил он снова.

— О ком ты говоришь?

— Об упаковщице из твоего отдела! — со злостью воскликнул Бенно.

Мастер усмехнулся.

— Дорогое начальство, вы мои лучшие гости, полезайте-ка на полок, там сегодня градусов 140,— пролепетал Банщик Сассь, покачиваясь, подходя к мастеру.

— Уж лучше я водочки приму, — ответил мастер…

и т. д.

и т. п.

ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА

дворец культуры, где на голубой шелковой подушечке порой лежат серебристо поблескивающие ножницы — как и в жизни любого человека, так и в жизни города есть свои счастливые дни — игра слепых в жмурки, или портрет Оскара с министерским портфелем под мышкой — картинки с выставки — долгожданная встреча — уместно ли в придачу к одному счастью желать еще одного?

Оказалось, что это вовсе не простой Дом культуры, а построенный в пятидесятых годах Дворец культуры — с карнизами, балконами, розетками, нишами и прочей бутафорией, и когда Таавет стоял между гигантскими колоннами, с которых пластами отслаивалась краска, будто здание страдало кожной или какой-то другой болезнью, он невольно подумал о том человеке, который предпочитал смотреть телевизор, и о самом красивом в городе доме. И, очевидно, ему с избытком хватило бы тем для размышлений и он мог бы еще долго стоять здесь в раздумье, и тогда бы его не испугала толпа, ломившаяся в Дом культуры, словно в кино или на цирковое представление, но репортер и редактор уже исчезли за дверью; Таавет еще успел скользнуть взглядом по автостоянке, где выстроились сверкающие в лучах весеннего солнца машины. Затем и он нырнул в гардероб, принимающий на хранение шубы, норковые шапки, каракулевые воротники, чернобурки и прочее; высокие, в блестящих золоченых рамах зеркала отражали парчу, кримплен, французский и японский шелк, кружева, накрахмаленные и нейлоновые воротнички, импортные галстуки, простые и бабочкой; мраморные лестницы, покрытые красной ковровой дорожкой, несли наверх югославские, английские, венгерские, финские, итальянские, бельгийские и прочие сапоги и туфли… до тех пор, пока все это великолепие не достигло второго этажа, где по обеим сторонам двери, вход в которую преграждала красная лента, стояли наготове смешанный хор в национальных костюмах и духовой оркестр в пожарных касках, а на подставке для цветов с высокими ножками на голубой шелковой подушечке красовались серебристо поблескивающие ножницы.

Ошеломленный обилием людей и праздничностью нарядов, слегка осоловевший от выпитого, Таавет был как во сне. Он снял пальто, что-то сказал редактору и вместе со своими спутниками поднялся наверх; перед его глазами мелькали лица людей, он видел, как они шепчутся, смеются, подглядывают. Странное чувство, будто он находится в центре внимания собравшихся здесь, привело Таавета в замешательство, но затем он сообразил, что смотрят на репортера, чье лицо, очевидно, многим знакомо, и все равно это не заглушило внутренней тревоги, напротив, он стал как бы участником зрелища, которое его не касалось, не имел логического представления о происходящем, и, что хуже всего, он полагал, что на целом свете лишь он один проявляет интерес к очаровательной провинциальной поэтессе, а теперь оказывается, что это вовсе не так…

Духовой оркестр заиграл марш, и репортер сказал редактору, который сосредоточенно теребил лацканы своего пиджака:

— Послушай, я предвижу, что Оскар никогда не простит мне отсутствия съемочной группы и того, что я сразу, с ходу не взял интервью у его гения.

— Да, действительно, почему нет съемочной группы? — с серьезным видом и довольно громко спросил редактор. Стоящие поблизости повернули головы, репортер взглянул на редактора, неодобрительно покачал головой, и на лицах обоих мужчин появилась ехидная улыбочка. Похоже, что эти двое рассчитывают неплохо повеселиться за чужой счет, с возмущением подумал Таавет; оркестр грохотал фальшиво и оглушительно, внезапно до Таавета донесся запах духов, едва уловимый, но знакомый, и воспоминание о том, как, сидя рядом в полутемном зале, они смотрели диапозитивы, трансформировалось в представление о том моменте, когда он протянет Марре букет роз и Марре посмотрит на него счастливым, удивленным, радостным, любопытным и… любящим взглядом; запах духов растворился в других запахах, духовые инструменты умолкли, смешанный хор грянул песню, под звуки которой по лестнице поднялся Оскар под руку с какой-то молодой дамой и в сопровождении свиты из трех празднично одетых мужчин с убийственно серьезными лицами. И репортер прошептал: