Возвращение в Ноттингем - [3]

С детства воспитанная на сказках, девочка тянулась ко всему таинственному, смутному, непознаваемому — и немецкая литература предоставляла для этого самое широкое поле. Чего стоил только один человек без тени! Или угольщик со стеклянным сердцем? Или чудовищный, которого тем не менее обожали самые прекрасные девушки?[2] А от сказок Джанет неизбежно перешла к языку — но не к тому лающему, недолюбливаемому всей Европой, сухому немецкому пруссаков, а к нежному, горловому, похожему на лепет младенца с обилием неправильных «р» и «л» языку южной Германии — языку горного Шварцвальда и лесистой Швабии. Джанет обожала свою учительницу, выкопанную где-то Чарльзом, который уверял, что фройляйн Гетгер помнит еще промотавшихся русских князей в Баден-Бадене. Как бы то ни было, ветхая фройляйн действительно не только не охладила любви своей ученицы, но и научила ее говорить с подлинно южным акцентом. В пятнадцать Джанет уже пробовала писать на немецком стихи. Но желание разобраться в своем Прошлом — что означало для Джанет разобраться в первую очередь в себе — оторвало ее и от этого увлечения.

Пожалуй, на сегодня было достаточно: чай допит, три обязательные странички исписаны, а часовая стрелка подползала к двенадцати — перерыву в занятиях, когда Джанет должна была появиться дома и, по требованию Селии, поесть как следует. Но апрельское солнце за низким окном сияло так маняще и столь редкое над Ноттингемом голубое небо было таким бездонным, что Джанет почувствовала: она не в силах сопротивляться этим соблазнам… И закинув на плечо свой желтый рюкзак свиной кожи, она направилась из кафе отнюдь не к дому, а совершенно в противоположную сторону — по направлению к кладбищу Бассетлоу.

Она шла, чуть раскачиваясь и нелепо выглядя в своем грубовязаном свитере и тонкой длинной юбке, облеплявшей худые ноги в тяжелых шнурованных ботинках. Хаос, царивший в ее душе, неизбежно отражался и на одежде. Джанет хотелось быть то собранной чистенькой яппи,[3] то романтической барышней, то роковой женщиной… А иногда ей просто хотелось махнуть на одежду рукой, и, к ужасу родных, именно это она и делала чаще всего. Прошлым летом Пат, не вынеся этой, как она выразилась, безалаберности, даже позвонила Жаклин и попросила придумать для девочки какой-нибудь выражающий ее стиль. Жаклин с жаром взялась за дело, но Джанет, сходив с родителями и братьями в ресторан, дабы как можно больше народу смогло оценить ее новый костюм, очень женственный и неординарный, все же спрятала его на дно чемодана — под одобрительные смешки всех мужчин. Больше всех заливался маленький Фергус, и его счастливый нечленораздельный смех с улыбкой озвучил Милош:

— Ты похожа в нем на взрослую тетку, которая решила прийти поиграть на детскую площадку! А сама по себе ты лучше всех на свете!

И Стивен одобрительно хмыкнул в седые усы.

Джанет вспомнила этот эпизод, и на лице ее, и без того солнечном, появилась нежная улыбка — девушка очень любила своих братьев, подаренных ей, как в сказке, в один день. По крайней мере три раза в году вся семья собиралась или в Ноттингеме, или в Трентоне, и тогда, забросив все, Джанет то возилась с Фергусом, то разговаривала с Милошем, ощущая в общении с ними какую-то успокоенность и завершенность. Ей доставляло просто физическое наслаждение прикасаться к ним, и, сидя где-нибудь плечо к плечу с Милошем и с Фергом на коленях, она на секунду прикрывала глаза и проваливалась в какую-то теплую сладостную темноту. Это были ее мальчики. Это была настоящая жизнь… Но минувшим сентябрем все изменилось.

Даже теперь, представив себе эту сцену, Джанет залилась густым румянцем. Они с Милошем решили устроить Фергу праздник и пешком с коляской отправились в Шервудский лес, где малышу были обещаны всяческие букашки и бабочки. И вот, положив свои длинные, чем-то неуловимо схожие пальцы на ручку коляски, касаясь друг друга узкими бедрами в одинаковых голубых джинсах, оба высокие, тонкие, юные, они шли по улице и порой, наклоняясь к Фергу, смешивали золото и антрацит волос. И вдруг шедшая им навстречу какая-то нелепая тетка в ярко-красном двадцатилетней давности плаще, с восхищением оглядев их, чуть не на всю улицу брякнула на чудовищном кокни:[4]

— Вот голубки-то! И уж сразу видать, у таких где первенький — там скоро жди и второго!

Милош вспыхнул и отдернул руку от коляски, а Джанет осталось только низко-низко наклонить голову, спрятав лицо завесой кудрей. Из ее глаз брызнули злые слезы: одной фразой эта тварь сумела испортить все, все! Между ней и Милошем словно разверзлась бездна. И — прощайте отныне долгие беседы ночами на подоконнике охотничьего зала, и закатные бродяжничанья по мелководьям Делаварского залива, и изматывающие откровения, и счастливые касанья — у нее теперь нет старшего брата, остался лишь красивый студент Женевской балетной школы со странным чужим именем — Милош Мария Навич.

Конечно, прогулка не удалась, и, привезя расхныкавшегося Фергуса домой, они разошлись по разным комнатам. А назавтра Милош уехал в Швейцарию, на прощанье лишь холодно прикоснувшись губами к высокому лбу сестры. Он не приехал даже на Рождество, сославшись на загруженность предпраздничными репетициями, и Стив, печально улыбнувшись, передал дочери маленькую открытку с видом Фирвальштадского озера, на которой стояло всего несколько строк: