Возвращение - [2]

Сказать: это я? Разве он - тот, кого помнят в прежнем городе, в прежнем доме? И где ничто не изменилось? Так же ночь сменяет день, так же невнятно бурчит радиоприемник, идут фильмы в кинотеатрах, и актеры падают, обливаясь кровью, чтобы, получив солидный гонорар, сесть в роскошный лимузин и умчаться к тем, кто ждет их. Так же хлопает дверь лифта и выскакивает, ругаясь, мужик со второго этажа. Так же пахнет котами и жареной картошкой. Так же приносят по утрам газеты, где пишут обо всем и не пишут ничего... В тот дом год назад принесли бумажку, что он погиб - его нет, он вычеркнут из списка живых. Год назад в доме были слезы. Что там сегодня?

Он мог представить дом лишь таким, каким знал: тот же телевизор в том же углу, тот же диван под тем же покрывалом, тот же сервант с тем же графином на нижней полке. Он не мог и не хотел увидеть ни новую скатерть, ни новый коврик у входной двери... Пусть будет все так, как было два года назад - он ушел, он вернулся, и два года спрессуются в краткий миг его отсутствия, за который даже лампа в коридоре не успела перегореть.

Вот только худеньким пацаном ему уже не быть, за эти два года - с чего бы? с каких сытых хлебов? - он и в плечах раздался, и в росте подтянулся.

Он сел на скамью, бесцеремонно вытянул ноги почти под лавку очкарика, прикрыл глаза. Легкая прохлада, как прохладные мягкие ладони, коснулась его лба.

Кто-то прошел по проходу у него за спиной, пахнуло в лицо забытым запахом беляшей, он вспомнил, что шел в буфет, изумился, что не хочет есть. Он не хотел ничего. Он хотел домой.

Он попытался вернуться прежним в прежнюю жизнь. Но как бы со стороны увидел неприбранную комнату; на диване, у заставленного снедью и бутылками стола, пацан. Одной рукой вцепился в рюмку, другой безуспешно пытается посадить на вилку маринованный боровик - сосунок мнит себя истинным мужем. Он горд - горд? горд! кругом слезы, причитания, а он горд. И немного напуган. Но - что та его напуганность? Обычная растерянность перед неизвестностью. Самые кошмарные сны после коньячного прощания - мультики против действительности, даже если в ней уже и нет огня, смерти, уродства, а только хлев, ишак да тухлая вода раз в сутки.

Ведь они были разные: темноволосые, светло-русые, коротышки и высокие, наглые и стеснительные - а помнится одна сплошная масса сопливых остряков, и он там, один из них, не отличишь, не выделишь. И все горды своей особой миссией, своей избранностью, так сказать. Образумят неразумных, разведут по разным углам, и ждут их за то почет и улыбки. Но - два народа, две веры, две правды - а их убивали одинаково, и с обеих сторон на двух разных языках их одинаково поливали бранью.

Потом была иная гордость - кто ты был? хорошо, если крепкий, с кулаками, а то может тебя лупили походя в туалете за то, что жвачку не отдал или ...или ни за что, а просто так, потому что подвернулся под руку и нет у тебя друзей среди местной шпаны. И вдруг - один жест твоей руки и здоровый мужик ползает, молит о пощаде и запросто может вообще исчезнуть, как никогда и не был.

Тот пацан знал все: что правильно, что неправильно, как жить, зачем жить. Что знает он? Знает, что остался жить... Но не знает - как.

Довольно, - одернул он себя, - ведь решено: есть настоящее, есть будущее и дальнее прошлое. И нет последних двух лет.

Он прислушался к хриплому динамику, уловив в его бормотании знакомое название. Самолет вылетел. Летит над страной, несет в себе частичку воздуха того города, где живет она, та, что два года была его девочкой и неделю была его женой.

Он снова встал, подошел к автомату. В кабине торчал какой-то мужик. Звонить? не звонить? чего он хочет? появиться внезапно, чтобы увидеть ее изумление? радость? или он боится?

Он снова уселся на скамью. Вновь закрыл глаза. Сна не было, в голове была мешанина из мыслей, воспоминаний. Отгоняя поздние наслоения, он старался погрузиться в прошлое: белое платье, золотистый шлейф волос, ласковый и лукавый прищур глаз, хрупкая шея и едва видный завиток в ямочке, быстрая походка - неуловимое, прохладное, свежее...

Тут он подумал, что жена его уже год считает себя вдовой и, наверное, ей не пристало носить белые платья. Или год - срок достаточный? Его год, ее год... Его день был, подчас, длиннее любого года, прожитого им на гражданке, и все равно его год был как один затяжной день, а как жила она? Он не мог представить, что она жила этот год, что-то делала, менялась...

Шумела в углу стайка девчат. Он присмотрелся: похожи на нее? Разные, они все были чем-то похожи друг на друга. А на нее? Чем-то... нет! на нее не похожи - земные, телесные, даже та, в полосатом сарафанчике, совсем юная, хрупкая... А она... Она... иллюзорна, что ли?

Он испугался (Впрочем, испуг - слово из другой, давней жизни. Он озадачился? или все-таки испугался?) своего понимания: она - иллюзорна (слово-то какое, он толком и не знает его смысла, но знает, чувствует, оно точно); она - иллюзорна, и она - реальна? реальна она? та, что живет в его памяти? или она совсем другая?

В былые годы он предпочитал не раздумывать, а жить, действовать, пускай его поступки не всегда бывали разумны, но год он только тем и занимался, что вспоминал, предполагал, мечтал... может быть, даже философствовал?