Возвращение: Стихотворения - [18]

И расчетливых большевиков.

Трепетали, завидя ромбы

И петлиц малиновый цвет,

От немецкой прятались бомбы,

На допросах твердили «нет».

Всё мы видели, так мы выжили,

Биты, стреляны, закалены,

Нашей родины злой и униженной

Злые дочери и сыны.

1952

Я

Голос хриплый и грубый,—

Ни сладко шептать, ни петь.

Немножко синие губы,

Морщин причудливых сеть.

А тело? Кожа да кости,

Прижмусь — могу ушибить.

А всё же — сомненья бросьте,

Всё это можно любить.

Как любят острую водку, —

Противно, но жжет огнем,

Сжигает мозги и глотку

И делает смерда царем.

Как любят корку гнилую

В голодный чудовищный год, —

Так любят меня и целуют

Мой синий и черствый рот.

1954, Коми АССР, Абезь

Июль

Июль мой, красный, рыжий, гневный,

Ты юн. Я с каждым днем старей.

Испытываю зависть, ревность

Я к вечной юности твоей.

Ты месяц моего рожденья,

Но мне ноябрь сейчас к лицу,

Когда, как злое наважденье,

Зима сквозь дождь ползет к крыльцу.

Но и в осеннем неприволье

Листва пылает, как огни,

И выпадают нам на долю

Такие золотые дни,

Что даже солнечной весною

Бывает золото бледней,

Хмелеет сердце, сладко ноет

Среди таких осенних дней.

1954

Благополучие раба

И вот благополучие раба:

Каморочка для пасквильных писаний.

Три человека в ней. Свистит труба

Метельным астматическим дыханьем.

Чего ждет раб? Пропало все давно,

И мысль его ложится проституткой

В казенную постель. Все, все равно.

Но иногда становится так жутко…

И любит человек с двойной душой,

И ждет в свою каморку человека,

В рабочую каморку. Стол большой,

Дверь на крючке, засов — полукалека…

И каждый шаг постыдный так тяжел,

И гнусность в сердце углубляет корни.

Пережила я много всяких зол,

Но это зло всех злее и позорней.

1954

«Смеюсь, и хочется мне плакать…»

Смеюсь, и хочется мне плакать,

Бесстыдно плакать над собой,

Как плачет дождь в осеннем мраке

Над жалкой речкою рябой.

В одежде и в душе прорехи,

Не житие, а лишь житье.

Заплачу — оборвется в смехе

Рыданье хриплое мое.

Смеюсь, как ветер бесприютный,

Промерзший в пустоте степей.

Он ищет теплоты минутной,

Стучится он у всех дверей.

Смеюсь… В трактире, на эстраде

Смеется так убогий шут,

Актер голодный. Христа ради

Ему копейки подают.

1954

«Ожидает молчание. Дышит…»

Ожидает молчание. Дышит

И струной напрягается вновь.

И мне кажется: стены слышат,

Как в артериях бьется кровь.

От молчания тесно. И мало,

Мало места скупым словам.

Нет, нельзя, чтоб молчанье ждало

И в лицо улыбалось нам.

1954

Тоска татарская

Волжская тоска моя, татарская,

Давняя и древняя тоска,

Доля моя нищая и царская,

Степь, ковыль, бегущие века.

По соленой Казахстанской степи

Шла я с непокрытой головой.

Жаждущей травы предсмертный лепет,

Ветра и волков угрюмый вой.

Так идти без дум и без боязни,

Без пути, на волчьи на огни,

К торжеству, позору или казни,

Тратя силы, не считая дни.

Позади колючая преграда,

Выцветший, когда-то красный флаг,

Впереди — погибель, месть, награда,

Солнце или дикий гневный мрак.

Гневный мрак, пылающий кострами,

То горят большие города,

Захлебнувшиеся в гнойном сраме,

В муках подневольного труда.

Всё сгорит, всё пеплом поразвеется,

Отчего ж так больно мне дышать?

Крепко ты сроднилась с европейцами,

Темная татарская душа.

1954

Ритм с перебоями

Ритм с перебоями. Оба сердца сдают,

И физически, и поэтически.

Постигнул меня, вероятно, суд

За жизнь не совсем «этическую».

Снег в темноте. Очень белый снег.

И на нем очень черные люди.

Замер сердца тяжелый бег,

Оно дрожит, подобно Иуде.

Повесившемуся на осине.

Белый скучный снег,

Как жаль мне, что он не синий.

Был синий, синий на родине брошенной.

И у меня ведь была родина,

Где я родилась не для хорошего,

Чувствительная уродина.

Ненужная… имя рек…

Ах, зачем этот скучный снег,

Белый, белый, как саван,

Как старцев почтенные главы.

А на белом тусклом снегу, погляди:

Такие черные тусклые люди.

И у каждого горькая гниль в груди,

И каждый подобен Иуде.

Но эти Иуды не повесятся

На дрожащей проклятой осине.

…Прогнать бы назад годы и месяцы

И увидеть бы снег мой синий!

Сейчас мы с тобой вместе бываем

Минуты самые считанные,

И эти минуты мы швыряем,

Словно книгу, до дыр зачитанную.

Швыряем их, зевая, бранясь,

Не ценя, ни капли не радуясь,

В любую самую подлую грязь,

В любую пошлость и гадость.

Мы очень богаты? Друзьями? Чувствами? —

И живем, всем ценным швыряясь?

Ничуть. В нашей жизни, как в погребе, пусто,

И как в погребе затхлость сырая.

А дальше? Боюсь, что то же самое:

Белый снег и черные люди,

Черно-белое, злое, косое, упрямое,

Полосатая верстовая тоска.

А потом мы спокойными будем

И прихлопнет неструганая доска.

А может быть, ляжем в приличном гробу,

Аккуратном, свежеокрашенном.

Но даже пристойную эту судьбу

Предвидеть немножко страшно нам.

Нет, уж лучше в общую яму лечь,

Нет, уж лучше всё сразу сбросить с плеч.

Нет, уж лучше беспечно встать под прицел

С улыбкой дерзкою на лице!

А сейчас, пока смерти не скажем — пас,

Мы любим, любим в последний раз.

Наше чувство ценней и прекрасней нас.

Нам надо любить в последний раз.

1954

Русь

Лошадьми татарскими топтана,

И в разбойных приказах пытана,

И петровским калечена опытом,

И петровской дубинкой воспитана,

И пруссаками замуштрована,

И своими кругом обворована.

Тебя всеми крутило теченьями,

Сбило с толку чужими ученьями.

Ты к Европе лицом повернута,

На дыбы над бездною вздернута,