Возвращение старого варана - [10]

В колючих кустах,

где кончается сад,

спрятан арабский

беcценный клад.

Серебряных храмов

ты утром сиянье узришь,

если к садовой ограде

ползком поспешишь.

К вечеру мы добрались до окраин портового города. Варан все тащил и тащил мою кровать. Сначала мы миновали квартал шикарных вилл, белые стены которых просвечивали сквозь темную листву садов. Потом кровать ехала по асфальту полупустых широких улиц, где красные лучи заходящего солнца, проникая сквозь просветы между домами, падали на большие надписи, что украшали фасады из неоштукатуренного кирпича, и заставляли ослепительно вспыхивать хромированные детали тех машин, что изредка обгоняли нас. Наконец мы затерялись среди извилистых улочек старого припортового квартала, которые порой настолько сужались, что кровать застревала между двух стен; тогда варан поворачивался, терпеливо высвобождал кровать и выбирал другой путь. Я проезжал совсем рядом с мужчинами и женщинами, которые сидели за столиками у входа в маленькие пивные; не вставая со стульев, они пожимали мне руку и что-то кричали на незнакомом языке. Маленькая черная собачка вскочила на постель, немножко прокатилась и убежала. Люди вставали, трепали варана по холке, как лошадь, кто-то принес кувшин и пытался напоить варана вином, засовывая его голову в кувшин. Варан добродушно отстранял всех лапой и невозмутимо тянул меня дальше. Скоро в конце одной из улочек показалась пристань. Алое солнце на горизонте уже коснулось моря; пристань была пуста, только несколько ребятишек бегали с мячом по большому асфальтовому пустырю, их тени мелькали на отдаленных фасадах длинных нежилых домов, красных от света заходящего солнца. На другом конце пристани кран разгружал огромное белое судно.

Варан остановился только на молу. От моря веяло холодом. Яхты покачивались на волнах и тихо скрипели, вода плескалась и пахла гнилью. Варан свернулся на земле в клубочек и уснул. Мне тоже захотелось спать; какое счастье, что не нужно бегать по чужому городу в поисках ночлега в неуютных гостиницах. Я зарылся в перину. Закрыв глаза, я услышал тихие голоса покинутых кораблей, плеск волн, отдаленные крики детей.

(Море, молы пристаней, огромные буквы на фасадах, драный плюш на ручках гостиничных кресел, свет, отражающийся в бокале, мрамор, запахи коридоров, неведомое животное, что само творит себя из жестов, из неповторимых и необязательных встреч, о которых мы забываем, но яд которых все же таится в нашей крови, и, возможно, когда-нибудь он созреет настолько, что станет домом, станет нежданным приютом приют.)

Утром варан влез на кровать. Я взялся за веревку и медленно потащил ее в сторону Праги. Думаю, что со временем на кровать забрались и другие звери, потому что она становилась все тяжелее и вдобавок у меня за спиной то и дело вспыхивали жестокие драки и слышались визги и крики сразу нескольких тварей. Однако я, не оглядываясь, волок кровать по пустым дорогам, над которыми клубился туман.

Прошлое

Я сижу в кафе «Славия» и разглядываю посетителей. Узнаю острый птичий профиль мужчины, который ночью во время грозы гонялся за мной с малайским кинжалом в руке по пустым коридорам Восточного экспресса, мы бежали мимо запертых купе, и я помню, как ярко сияла при вспышках молний его длинная ночная рубашка, окна были открыты, и занавески задувало внутрь вагона, и они сильно били меня по лицу. Сколько же лет прошло? Пять или, может быть, десять? А о чем мы, собственно, тогда спорили? Кажется, мы говорили о рубинах на дне лесного сугроба, а может быть, о том, мотивированы или не мотивированы языковые знаки. А вот с той женщиной, которая задумчиво расчесывает волнистые рыжие волосы, посеченные кончики которых светятся в низком солнце октябрьского вечера, я прожил семь лет в заброшенном доме, который высился на бетонных сваях посреди озера со стоячей водой, окруженного со всех сторон джунглями, в доме с пустыми комнатами, где на белых стенах проступали таинственные карты из плесени и где постоянно раздавалось капанье воды. Каждый вечер мы сидели на террасе, смотрели на холодную водную гладь и на темнеющие джунгли, из которых доносились крики животных, и говорили о жизни, ожидающей нас по возвращении в Европу. У стойки бара ругается с официантом мой бывший друг, с которым во Фрайбургейн-Брейсгау мы написали тысячестраничный трактат «Gründstrukturen der Wirklichkeit»[3] обязанный, как мы верили, перевернуть всю философию, стать величайшим философским произведением после трудов Аристотеля (кончилось все тем, что единственный экземпляр рукописи при каких-то уже забытых мною обстоятельствах проглотил крокодил). Я вижу тут еще нескольких человек, с которыми встречался в подземных коридорах, в келье буддистского монастыря, ночью на узком карнизе восьмидесятого этажа небоскреба над спящим городом. Я натыкаюсь взглядом на тех, кто извивался в припадке экстаза на праздниках вуду, замечаю глаза, которые злобно смотрели на меня на морском дне сквозь круглое оконце в скафандре. Теперь мы все делаем вид, что незнакомы. Мы не здороваемся и стараемся не встречаться взглядами, хотя исподтишка и косимся друг на друга.