Возвращение на родину - [2]

Настоятель, не раз бывавший в Константинополе по монастырским делам, шел уверенным шагом человека, который знает, куда он идет, тогда как мальчик, испуганный, но тем не менее довольный потоком спешащих людей, шумом и грохотом проезжающих экипажей, вереницей красивых, величественных зданий, крепко держался за края свободно свисающих одеяний своего наставника и то и дело с любопытством озирался по сторонам. Пройдя крутые и узкие улочки, которые вели вверх от моря, они дошли до широкой, просторной площади, в центре которой возвышалась красивая громада Святой Софии — величайшего храма, начатого Константином и освященного святым Иоанном Златоустом, теперь служившего местом пребывания патриарха и являющегося центром Восточной церкви.

Миновав Софийский собор, путники пересекли выложенный мрамором Августинум и увидели справа от себя золоченые ворота ипподрома, через которые катили огромные толпы народа, ибо, хотя утро было посвящено религиозной церемонии, день отдавался мирскому праздничному гулянию. Не успели мальчик со стариком пройти арку, как их остановил грубый окрик грозного часового в шлеме с золотым гребнем, который склонил перед их грудью сверкающее копье в ожидании, пока дежурный офицер разрешит им пройти дальше. Однако отец-настоятель был предупрежден еще раньше, что все препятствия можно обойти, если упомянуть имя евнуха Базилия, который был нечто вроде управляющего дворцом и имел звание паракимомена, то есть придворного, который спит у дверей императорской спальни. Заклинание подействовало мгновенно, ибо при одном упоминании имени этого всемогущего царедворца протоспафарий, начальник дворцовой гвардии, который случайно оказался рядом, немедленно приказал одному из гвардейцев провести двух путников под охраной к царскому вельможе.

В дверях одной палаты расшитые золотом занавеси раздвинулись, и стражник передал старика и мальчика немому негру, который стоял на страже внутри. Когда они вошли, жирный смуглый человек с широким, как у бабы, дряблым безволосым лицом, расхаживавший взад-вперед по небольшой комнате, обернулся к ним с противной зловещей улыбкой. У него были толстые, слегка вывороченные губы и отвислые щеки, над которыми сверкала пара злобных глаз, полных напряженного внимания и трезвого расчета.

— Вы проникли во дворец, использовав мое имя, — проговорил он зловеще. — я хвалюсь тем, что любой может пройти ко мне таким путем. Но это не к добру для тех, кто пользуется моим именем без должной серьезной причины.

— Я не сомневаюсь, ваша светлость, — промолвил монах, — что важность моего дела дает мне право войти во дворец. Единственно, что меня беспокоит, так это то, что оно столь важно, что я не имею права сообщить о нем ни вам, ни кому другому, кроме императрицы Феодоры, поскольку она единственная, кого это касается.

Толстые брови евнуха сдвинулись над его злыми глазами.

— Старик, — проговорил он угрожающе, — на свете нет той тайны, касающейся императрицы, которую нельзя было бы сказать вначале мне. И если ты отказываешься говорить, то, конечно, никогда не увидишь ее. Почему я должен допустить тебя к ней, если не знаю, что у тебя за дело?

Настоятель решился.

— Если я совершаю ошибку, то падет грех на вашу голову, — сказал он. Так вот знайте, вот это дитя — сын Феодоры-императрицы, оставившей его в нашем монастыре еще грудным десять лет назад. Вот свиток папируса, смотрите: он докажет вам, что сказанное мной бесспорно и не вызывает сомнений.

Евнух Базилий развернул свиток, в то время как глаза его устремились на мальчика. На лице царедворца отражалась смесь удивления услышанной новостью и коварства: как ее использовать с пользой для себя.

— Да, он действительно вылитый портрет императрицы, — проговорил он, а затем бросил с внезапно вспыхнувшим подозрением: — Уж не это ли сходство зародило в твоей голове такой план, старик?

— Есть только один способ ответить на ваш вопрос, — ответил твердо настоятель. — Спросить саму императрицу, правда или нет то, что я сказал, и сообщить ей радостную весть, что ее сын жив и здоров.

Искренность, с какой были произнесены эти слова, свидетельство папируса и красивые, как у императрицы, черты лица мальчика уничтожили последние сомнения в голове евнуха. Факт был непреложный, но какую выгоду он может извлечь из него — вот вопрос. Он стоял, зажав рукой свой жирный подбородок, на котором не росло ни единого волоска, и обдумывал сообщение так и эдак в своей коварной голове.

— Старик, — проговорил он наконец, — сколько еще человек знают об этом?

— Никто на всем белом свете, — был ответ. — Только дьякон Бэрдас в монастыре да я. И больше никого.

— Ты уверен в этом?

— Абсолютно.

Евнух решился действовать. Если он будет единственным человеком при дворе, который знает о тайне, то сможет легко подчинить себе властную императрицу, тогда, о-о… Император Юстиниан наверняка об этом ничего не знает. Вот был бы для него удар. Да такое может вызвать его охлаждение к Феодоре. Она, конечно, примет меры, чтобы тот так ничего и не узнал. В общем, если он, Базилий-евнух, будет ее доверенным лицом по данному делу, то это сблизит его с ней. Все эти мысли молнией проносились в его коварной и алчной душе, пока он стоял с папирусом в руках, глядя на отца-настоятеля и мальчика.