Возвращение - [2]

Нам выдаются сухие шерстяные носки, мы отправляемся бродить по Дому творчества. Только шуметь нельзя. В коридоре висит вывеска: "Тише, шум мешает работе". Ты переводишь ее на тарабарский язык: "Тэшэ шэмэ мэшэ рэбэ".

Пока не видят родители, ты снимаешь оба носка. "Смотри, - говоришь ты с гордостью, - у меня красивые ноги. Папа сказал, что у женщины должны быть узкие щиколотки".

Твоя мать, Элико Семеновна, - красавица, элегантная и кокетливая. Ей даже немолодой возраст к лицу. Она знает, что грузинкам идет все черное, и обычно носит черные платья. Черное каракулевое манто. Черные замшевые полусапожки. И только помада на губах - ярко-красная.

Маша похожа на маму, и всем ясно, что она станет такой же красавицей. На ней хоть и искусственная, но тоже каракулевая шубка, подпоясанная кожаным ремешком, полусапожки, отороченные мехом. Она отличается от обычных девочек. У нее нет косичек. Она не ходит в брюках. Не шалит и не балуется.

Дома мне ставят ее в пример: "Посмотри, какая Маша интеллигентная и воспитанная. Всегда здоровается со взрослыми, уступает дорогу, не шумит, не прыгает, не лазает по деревьям". Маше ставят в пример меня: я правильно держу столовую ложку, умею шить куклам одежду и играю на рояле.

Но у Маши есть неоспоримое достоинство передо мной: она невероятно, чрезвычайно талантлива. Через много лет в воспоминаниях Лидии Чуковской мне попадется письмо Анны Ахматовой, где есть такие строки:

Вчера Пантелеев показывал мне свою невероятную девочку. Я в жизни моей не видела ничего подобного. Показывая (передразнивая) пьянеющую эстонку, она отчетливо произносила какие-то эстонские звуки и наполнила комнату чем-то эстонским.

Я прекрасно помню этот Машин "номер". Он называется "Эстонка в кафе". Машин талант демонстрируется отдыхающим в Доме творчества. Комната маленькая, людей некуда сажать. Мне разрешается сидеть на письменном столе Алексея Ивановича.

Я не могу оторвать глаз от Маши. Только что она стояла у стены и, потупив глаза, робко здоровалась с гостями, а сейчас в воображаемом эстонском кафе, закинув ногу на ногу, сидит раскрепощенная женщина. Изящным жестом она снимает перчатку с руки, берет в руки воображаемый бокал, закуривает воображаемую сигарету, пьянеет, кокетничает с официантом. Номер короткий - минут пять, не больше. Таких номеров несколько: пародии на Алексея Ивановича, бабушку, маму. Безупречный грузинский акцент.

Зрители приходят в восторг. Аплодируют. Польщенные Элико и Алексей Иванович спрашивают девятилетнюю Машу: "Машенька, хочешь что-нибудь?" "Да, - тихо отвечаешь ты, - можно мне тоже сесть на письменный стол?"

Когда я переезжаю в Ленинград, мы ездим с тобой и Элико Семеновной на выходные в Комарове к Алексею Ивановичу. И все как прежде: прогулки, буриме, лимонад. Мы возвращаемся в битком набитой электричке, разморенные от жары и черносливового запаха лыж. А потом холодные трамваи развозят нас в разные концы города.

"Ксанчик, ты должна сделать дырочки в ушах, тебе пойдут серьги, говорит Элико, показывая нам с Машей шкатулку со своими драгоценностями. Но, запомни, носить надо только серебро".

У Пантелеевых самый элегантный дом. Единственное украшение его - черные кувшины, похожие на хозяйку дома. Меня кладут спать в алькове. Это уголок Элико. На полках, вокруг тахты, стоят альбомы по искусству. Маша спит в соседней комнате. Нам строго-настрого запрещено шушукаться ночью.

Утром нам дают синие пластмассовые чашечки с кефиром. Он розовый с клубничным привкусом. Теперь-то я знаю, что это йогурт. Элико сама его делает из русского кефира и русского клубничного варенья.

Алексей Иванович и Элико Семеновна ездят за границу: в Венгрию, Швейцарию, Японию. По возвращении приглашают в гости, рассказывают о поездках. А после этого, как всегда: "А сейчас тебе Маша отдаст подарочки".

Маша рассматривает вместе со мной маленькое богатство: крошечную гитару-точилку с фотографией ансамбля "Битлз", французский детский одеколон, плитку швейцарского шоколада.

Я знаю, что родители воспитывают Машу очень вдумчиво. Я однажды слышала, как Элико делилась с моей бабушкой: "Нам кажется, что Маша скуповата, и стараемся, чтобы она чаще дарила подарки друзьям". И понимаю, что те посылки, что каждое лето мне присылались из Эстонии - с белым шоколадом, марципаном и прочими сластями, - имеют к этому отношение.

Мы уже взрослые. Мне шестнадцать, Маше семнадцать. Наши встречи по-прежнему фрагментарны. Маше не разрешают ездить одной в общественном транспорте. Звонит Элико: "Ксанчик, мы хотели бы пригласить тебя к Маше на вечеринку. Придет Леночка Журба. Будут мальчики - Леночкин младший брат".

Мы усаживаемся за стол. Нас кормят вкусной едой. Мы пьем лимонад. Потом развлечения. Леночку просят спеть английскую песенку, меня - французскую. Мы по очереди танцуем с Леночкиным младшим братом. Я чувствую всю искусственность этой ситуации. Но, по правде говоря, я страшно рада видеть Пантелеевых, и я стараюсь не думать о том, что Маша больна.

Мечта о Театральном институте отметена. Там, кроме актерского мастерства, преподают фехтование. Кроме того, там невероятная нагрузка. Через полгода ей придется бросить немецкое отделение Герценовского института. Ее посещают знаменитые врачи, но улучшения не происходит. И страшнее всего слышать ее слова: "Мне нравится в больнице. Я там рисую, гуляю".