Возвращение Каина - [55]

Ближе к Москве туман наконец-таки оторвался от земли, приподнялся, и в этот узкий просвет ударило встающее солнце. Было полное ощущение, что они летят на самолете между облаков, кажется, и колеса перестали стучать на стыках. Картина была не земная, но и не небесная: Аристарху Павловичу таким представлялся хаос до сотворения мира. Там мелькнет плавающее в воздухе дерево, или куст, или деревянный домишко; там — кусок неба, покривившаяся опора электросети, человек с косой, корова на веревке, озерцо воды в пространстве, словно капля ртути. Все это было пронизано горизонтальными лучами света, и все это проносилось мимо с огромной скоростью, появляясь из бесконечности и исчезая в ней. И лишь они вдвоем уже были созданы и лишены хаотического существования.

В дороге, а потом и на московских улицах Аристарх Павлович забывал, зачем они сюда приехали и что его ожидает некий загадочный сюрприз; ему было просто хорошо сидеть с ней рядом в электричке, идти под руку, и никто им не мешал, не заступал пути, не наталкивался, не цеплялся сумками за ноги. Не созданный еще мир не существовал, и Хаос не мог быть помехой движению в пространстве торжествующей, радостной души.

Было еще рановато, и потому от вокзала они долго шли пешком и лишь немного потом подъехали на троллейбусе. Возле Большого театра они сели в сквере на скамеечку и стали ждать. Валентина Ильинишна, привыкнув держать его под руку, и сидя не выпускала теперь его руки, замкнув на ней свои тонкие пальцы. Аристарх Павлович подумал, что они пойдут на спектакль, и совершенно не придавал тому значения, есть ли сейчас спектакли в театре, могут ли быть они утром и какие. Ему лишь хотелось, чтобы вот это состояние души, вот эти чувства, что в мире существуют только они с Валентиной Ильинишной, никогда не исчезали либо длились как можно дольше. Ему совсем не хотелось говорить, но если бы она спросила его — он бы заговорил, запел бы очень просто. Если раньше, прежде чем пропеть какую-то фразу, он мысленно должен был сочинить ее, расставить слова так, чтобы их легко было спеть — то есть уложить в определенный ритм, — сейчас бы, казалось ему, он бы сразу запел стихами, без всякого напряжения ума. Но сейчас и этого не требовалось, ибо все было понятно без слов в их первозданном образе.

Валентина Ильинишна заметила какого-то человека, наискосок идущего к театру, взволновалась и сказала одними губами:

— Нам пора!

Человек этот вежливо улыбнулся им, поздоровался кивками и повлек за собой к дверям служебного входа. У него было очень простоватое мужицкое лицо, и одет он был обыденно, так что Аристарх Павлович наверняка выглядел рядом с ним барином. Однако перед этим человеком вахтерша вскочила, раскланялась и с готовностью подала ключ, и все другие, кто встречался в коридорах, тоже раскланивались, а он лишь вежливо кивал. Они пришли в небольшой зальчик с высокими окнами, зеркалами и какими-то поручнями вдоль стен. Человек на минуту удалился, и Аристарх Павлович, озираясь и как бы возвращаясь в реальный мир, тихо пропел:

— Что мы станем делать? Зачем пришли сюда?

Валентина Ильинишна отчего-то сильно волновалась и от этого была нежной, ласковой и беззащитной.

— Это Веденников, — сказала она. — Известный оперный певец… Поговори с ним.

Аристарх Павлович готов был говорить с кем угодно и о чем угодно, если она просила. Но как же разговаривать с оперным певцом при его речевом недостатке? Ведь это же петь придется! А он еще смеяться станет или подумает Бог весть что. Скажет, ты что, передразниваешь меня? В опере-то не говорят, а поют!

— Неловко мне, — смутился Аристарх Павлович, чувствуя, как загорячело в горле. — Я не смогу… Мне стыдно перед ним! Уйдем…

Он не успел допеть, потому что вошел Веденников, и Аристарх Павлович ощутил неприятную, раздражающую его потливость своих ладоней. Он знал странность своего характера: если оказывался в глупом положении, то начинал беситься. Откуда-то красной волной накатывался гнев, деревянил мышцы, тормозил легкость мысли, и чтобы избавиться от такого состояния, преодолеть гнетущее яростное оцепенение, он либо уходил, либо неожиданно для себя взрывался… А поскольку мысль была скована, то с языка срывался лишь крутой и гневный мат. По крайней мере, так было до болезни…

И если бы не Валентина Ильинишна, взволнованная и беззащитная, он бы уже сорвался, взбуянил бы, поскольку не терпел своего глупого состояния.

— Аристарх Павлович, давайте сначала немного поговорим, — добродушно предложил Веденников. — Знаете, я бывал в ваших местах, правда, очень давно, с филармоническим концертом. И вот все о вашем городе забыл, даже название вылетело… Но помню Колокольный дуб! Он же в вашем Дендрарии, да?

Аристарх Павлович попытался ответить, пропеть хотя бы «да», и звук горлом потянул, но голос вдруг заклинило, язык замкнулся. Открывшийся дар пения, как проран в облачном небе, сквозь который врывалось солнце, неожиданно затянулся, и свет померк.

— И всю его историю помнил, — продолжал между тем Веденников. — Как его рубили, как в бетон заковывали… Полжизни эту историю рассказываю, как легенду, и ни разу в голову не пришло — жив ли этот Колокольный дуб? Цел ли?..