Возвращение к любви - [3]

Сразу по приезде в Кишинев, ранним утром Мога отправился в Министерство пищевой промышленности. Затем Горе подбросил его в Центральный Комитет партии, оттуда в Министерство сельского хозяйства, а после обеда снова отвез его в первое министерство, где Мога пробыл до вечера. На всех этих визитах лежал покров какой-то таинственности, любопытство шофера подверглось тяжкому испытанию.

— Ну-ка, дай мне ключ, — вдруг встрепенулся Мога, очнувшись от дремоты.

— Какой? — Горе сделал вид, что не понял.

— А вот тот, что вертишь на пальце. Совсем закружил красотку!

— ?..

— Свой я забыл дома. В другом костюме… Спасибо.

— Пожалуйста, — пробормотал Горе. — А мне, стало быть, опять пересаживаться на барское место?!

Он открыл дверцу, нехотя вылез из машины, пнул ногой левую покрышку, не столько чтобы удостовериться, не спустила ли она, сколько с досады, что Мога занял его место, затем прошел перед радиатором, погладил рукой сверкающий капот, открыл переднюю дверцу и молча плюхнулся на «барское» сиденье.

— Колесо цело? — насмешливо спросил Мога, прислушиваясь к работе мотора.

— Цело!..

— Следовательно, можно трогать?

Горе ответил кивком головы. Только и было у него удовольствия, что вести по городу машину. Сегодня Мога лишил его и этого удовольствия.

Сомнений нет, виновато во всем то самое министерство. Григоре Бошта, или попросту — Горе, научился водить машину лет тринадцать тому назад, когда его отец Василе Бошта был председателем колхоза. Позже Василе Бошту переизбрали, но он остался в колхозе бригадиром, а затем стал ведать колхозными складами. А его сын Горе переходил с одной машины на другую — с «Победы» на «ГАЗ», с «Москвича» на «Волгу» и снова на «Волгу», новой модели, белую, элегантную, в которую он был просто влюблен и, сидя в ней за баранкой, от счастья забывал обо всем на свете.

Но счастье это выпадало ему не часто, так как и Моге очень нравилась эта машина, он любил не только ездить на ней, но и вести ее, и Горе ничего не оставалось, как уступать председателю свое место. Уже восемь лет Максим Мога был председателем колхоза «Виктория», знаменитого на всю республику, и пользовался таким авторитетом, какого не было до него ни у одного председателя. И все восемь лет Горе сопровождал Могу, как тень; днем и ночью, тысячи, десятки тысяч километров проехали они вместе, под дождем и солнцем, в морозы и снегопады. Горе так привык к нему, что понимал его с первого взгляда, с одного жеста… И еще по тому, как он вел машину. С того момента, как Мога садился за баранку, машина повиновалась не его умению водить, а его настроению, мыслям…

— Максим Дмитриевич! Красный свет! — предостерег его Горе, но Мога, не обратив внимания на его слова, миновал перекресток, словно катил по улицам Стэнкуцы. — Повезло, что нас не застукал милиционер, — угрюмо пробурчал Горе. — Разве можно так?! — укоризненно продолжал он. Горе был уверен, что Мога не заметил светофора, потому что в тот самый миг мысленно разрешает какой-то весьма важный вопрос с самим министром.

А Мога молчал…

Где он только не был в тот день — в одном министерстве, в другом, в Центральном Комитете партии, — с кем только не разговаривал: аграрно-промышленное объединение «Пояна» было в центре всеобщего внимания. «Пояна» как некое магическое слово — это же было первое объединение такого рода! — вносило оживление в любую беседу, зажигало людей, делало их красноречивыми, в какой-то момент и сам Мога попал под очарование-этого слова…

Говорилось о будущем «Пояны», о ее перспективах и огромных возможностях, которые он, Мога, должен был выявить и сделать еще шире. Но те, кто был вовлечен в эту беседу, и не догадывались, что для Моги «Пояна» имела особый смысл. Она значила для него гораздо больше, чем они себе представляли. С завтрашним днем «Пояны» переплеталось и его прошлое, и его молодость…

Только один из его старых друзей в министерстве, бывший некогда комсомольским активистом, сказал ему с глазу на глаз, улыбаясь воспоминанию:

«Ну что ж! Ты возвращаешься в  с в о ю  Пояну, Максим!..»

Город с его шумом, множеством ярких огней и какой-то тайной для Горе давно остался позади.

Машина мчалась в ночи по серому шоссе, подметенному зимними ветрами, по левую и правую стороны оставались пустынные поля и холмы, погруженные в зимний сон, но еще хранящие в балках белые следы замершего снега. На какой-то миг они оживали и посверкивали под холодным светом фар. Дорога вилась гигантской змеей по широким плечам холма, за ним начинался длинный пологий спуск, по обе стороны шоссе торчали из холодной земли серые бетонные столбы со свисающими, подобно драгоценным безделушкам, гирляндами проводов и подвесок; столбы одиноко торчали из морозной тверди и казались в ночи лишними и никому не нужными. В темноте чудилось, что машина скользит среди каких-то заграждений, отступающих в сторону, чтобы дать ей дорогу — ведь за рулем сидит сам Мога! — с тем, чтобы сомкнуть за нею ряды, соединенные проводами.

А машина продолжала свой путь к Стэнкуце, которой и в голову не могло прийти и даже не снилось, что Мога уже не ее председатель.

Мога любил быструю езду. Вертя баранку, делая головокружительные виражи на зигзагах дороги, обгоняя другие машины, он давал выход своей энергии, которую приходилось сдерживать на собраниях, заседаниях, при всяческих встречах. В течение тех двух часов, которые занимала дорога между столицей и Стэнкуцей, он приводил в порядок свои мысли и принимал нужные решения. Но в эту ночь за рулем сидел словно другой Мога. Возможно, что сам он, погруженный в свои мысли и переживания, не замечал этого. Но Горе, всем своим существом чувствовавший машину, улавливал, что Мога никак не может успокоиться. Иначе он не сбавлял бы скорости именно там, где дорога была прямой, как стрела, не выжимал бы ее на самых чертовских поворотах. Стало быть, он все еще пререкался с несговорчивым министром.