Возвращение к любви - [243]

Станчу медленно поднялся на ноги и взялся за спинку стула. Склонился в сторону Лидии Грозя, как в поклоне.

В кабинете все словно оцепенели. Кэлиману, начавший было что-то записывать на листке бумаги, остался с застывшим в воздухе карандашом.

— С вашего позволения, Лидия Ивановна, обращаюсь ко всем присутствующим, — Станчу собрался с мыслями, затем повернулся к первому секретарю. — Мои отношения с Пояной в настоящее время нормальны, — повторил он слова Моги. — Мои отношения с Анной Илларионовной? — Виктор остановился, лицо его стало строже; он еще колебался. Затем глаза его сверкнули. — Я с самого начала питал симпатию к Анне Илларионовне. Почему? Есть вопросы, на которые никто не смог бы, наверно, ответить… Я делаю это признание, Александр Степанович, так как не желаю, чтобы мои чувства были вменены в вину Анне Илларионовне. Знаю, моя жена побывала в райкоме, она мне в этом призналась сама. Но и на ней нет никакой вины. Если кто-то тут должен держать ответ, то это я один.

Никто не мог бы вспомнить другого случая, когда на заседании бюро райкома стояла бы такая тишина. И в этой тишине прозвучал голос Кэлиману; по его предложению, все проголосовали за прием Анны Флоря в партию.

Заседание бюро окончилось в час дня. Первым из кабинета вышел Виктор Станчу. Максим Мога последовал за ним, затем присоединился Георге Карагеорге. Оба понимали, что Станчу приходится нелегко, даже после того, как он вроде облегчил душу признанием. Напротив, он опять разбередил ее себе. Не следовало оставлять его в такие минуты одного.

После столкновения, происшедшего у них осенью, — памятного «суда», после дела о молодых виноградниках отношения между Станчу и Могой в немалой степени охладились. Но в сердцах, рождая надежду, жила еще дружба молодости, той поры, когда они, отчаянно смелые, жаждали небывалых подвигов; и это помогало Моге сохранить веру, что им еще удастся освободиться от незаметно накопившегося с годами балласта, расправить плечи, обрести былую ясность. И вот, в этот день Виктор Станчу преподал им всем урок мужества. Мога переживал еще те мгновения высокого душевного подъема, который был вызван у него признанием Виктора. Станчу предстал перед ним в совершенно новом свете, превратившись опять в те минуты в прежнего, молодого Виктора, который всегда являлся людям с открытым сердцем, во всеоружии благородства и высокого человеческого достоинства. И Максим снова спросил себя, как и во время заседания, нашлись ли бы у него самого силы объявить вот так, во всеуслышанье, что любит Элеонору Фуртунэ? Нашел бы в себе для этого смелость?

— Спасибо, Максим… — Станчу с жаром пожал ему руку. — Если бы ты не сказал мне тогда об Анне, о том, что из-за меня она хочет уехать, — именно так понял я тебя, и это была правда. Если бы ты не пришел с этим, Максим, ко мне, — повторил он упавшим голосом, обращаясь также к Карагеорге, — в моей душе не возникла бы потребность в этой исповеди. Лежа в больнице, я имел достаточно свободного времени, чтобы распутать в себе весь клубок.

— Да брось, дружище, — с некоторым стеснением ответил Мога. — Поедешь с нами? Перекусим вместе, поболтаем…

— Отлично, — одобрил Карагеорге. — В кругу друзей все неприятное забывается быстрее.

Станчу печально покачал головой:

— Спасибо, я еще не совсем хорошо себя чувствую. Встретимся непременно, но в другой раз.

Он попрощался и медленно зашагал по главной улице. Домой его не тянуло, но и в Пояне ему вроде было уже нечего делать.

— Сколько противоречий в одном человеке! — задумчиво сказал Георге Карагеорге, глядя вслед Станчу, который удалялся, втянув голову в плечи словно от холода, хотя мороз не чувствовался. — Мне казалось, что он давно уже покончил с любовными переживаниями, не первый ведь год с ним знакомы. И вот вам, пожалуйста! Хотя удивляться все-таки нечему: человек он и порядочный, и душевный.

— Вот именно, — согласился Мога. — Такому можно верить, как самому себе.

Они расстались как старые, добрые друзья. Мога двинулся по главной улице к столовой. Проходя мимо магазина хозтоваров, он увидел сквозь витрину Виктора Станчу. И тоже вошел, хотя не собирался что-нибудь покупать.

Станчу ему обрадовался.

— Хорошо, что ты подоспел, — сказал он. — Тебе нравится вон тот электрический камин? Собираюсь его купить. Поставлю его в своей комнате, в «музее», как называют ее дети. Буду включать по вечерам, греться… — Станчу нажал выключатель; две красные лампочки, установленные под имитацией дров, догорающих на колоснике, создавали впечатление, будто в камине тлеет слабый огонь.

— Симпатичная штука, — сказал Мога. Он всегда был равнодушен к вещам, но в глазах Станчу читался живой интерес, и Максим не стал портить ему настроения.

— Весной найду мастера, чтобы поставил у меня настоящий камин, — объявил Станчу все тем же тихим голосом. — И будем собираться у меня на посиделки. В камине будут потрескивать дрова, а мы — вспоминать былое… Что скажешь? — спросил он с грустной улыбкой. — У живого огонька человеку не так одиноко…

— Одиночество тоже порой приятно, Виктор, — добродушно сказал Мога. — Тебе это, надо думать, известно.