Возвращение Иржи Скалы - [61]

Кшанда, как ни странно, не стал ерепениться.

— Я вправе спросить, — только и сказал он.

— Вправе, — миролюбиво согласился лейтенант. — Потому я тебе и ответил. В заключение заявляю: найдите хоть один проступок у Скалы, и я первый готов осудить его. Но только найдите, сначала найдите!

Косоглазый инструктор ласково глядит на лейтенанта. Капитан Нигрин выпрямился на своем председательском месте и перевел взгляд, в котором уже не было почтительности, с человека с золотым зубом на представителя райкома.

Кшанда поднял тонкую длиннопалую руку. Шепот облегчения, пронесшийся по комнате после выступления лейтенанта, сразу затих.

Кшанда заговорил совсем в ином тоне. Он-де благодарен лейтенанту за выступление, в котором было много правильного. Товарищ лейтенант внес ясность в дело майора Скалы. Спасибо и товарищу инструктору крайкома. Он, Кшанда, безусловно признает, что действительно лучше было бы сначала поговорить со Скалой и только потом проводить дознание среди его соседей. Но пусть товарищи поймут, как огорчил их, представителей комиссии партийного контроля, этот город и весь край. Они ехали сюда, проникнутые недоверием и горечью, и это, возможно, завело их на ложный путь. Он, Кшанда, далек от того, чтобы делать окончательные выводы, но он полагает…

С шумом распахнулась дверь, Кшанда остановился на полуслове. В дверях, вытянувшись во фрунт, застыл вестовой, растерянно ища глазами старшего по званию — кому доложить.

— В чем дело, Вагала? — нетерпеливо обращается к нему капитан Нигрин.

— Господин капитан! Из крайкома срочно вызывают товарища Кшанду и товарища инструктора. Коммутатор подключен на этот аппарат.

— Подойди к телефону, — кивает инструктор Кшанде.

Тот берет трубку. Инструктор закуривает сигарету и сбоку глядит на Кшанду. «Хитер! — думает он. — Всех провел, но меня не проведешь! Я знаю, что ты только переменил тактику. Не в первый раз мы встречаемся, товарищ Кшанда…»

И тут вдруг он замечает, что Кшанда изменился в лице и дрожит, как в лихорадке. Он передает трубку инструктору.

— В чем дело? — встревоженно спрашивает тот.

— Что-то случилось в Праге, — Кшанда с трудом сдерживает дрожь. — Сняли председателя комиссии партийного контроля… Против него начато персональное дело… Мне велят прекратить тут всякую работу… деятельность нашей комиссии приостановлена… Это ужасно!

Бледный, с дрожащим подбородком, он опускается на стул около телефона.

«Заячья душонка», — думает инструктор и берет трубку.

— У телефона инструктор Жилка, — говорит он слишком громко, он, по-видимому, привык к заводскому шуму. С минуту он слушает, потом, сказав: «Спасибо… да… обеспечу», — вешает трубку. С минуту он и Кшанда молча смотрят друг на друга. Как различны они — спокойный, уверенный инструктор и это перетрусившее ничтожество! Кшанда позеленел от страха, закусил губы.

— Ты понимаешь, что случилось, понимаешь? — вырывается у него. — Председатель комиссии партийного контроля…

— Этого надо было ожидать, — говорит инструктор, усаживаясь на стуле напротив. — Ты в самом деле так глуп или притворяешься? Мог бы Роберт держаться так долго, не будь у него покровителей в верхах?

Кшанда стискивает руки и разражается слезами, словно обиженный мальчишка.

— Поплачь, парень, поплачь, — сурово говорит инструктор. — Попробуй, как это приятно. Сколько честных людей наплакалось из-за тебя.

Он закуривает сигарету и, сделав несколько глубоких затяжек, продолжает, понизив голос:

— Погляди на себя, ты, липовый пролетарий! Ничего в тебе нет от рабочего, от коммуниста! Только потому ты и стал рабочим, что провалился с учебой и отцу пришлось послать тебя на производство. Рабочий! Добродетель поневоле! В двадцать два года при помощи таких же, как ты, ловкачей ты уже пролез в партийный аппарат. Еще бы, ведь ты пришел с производства! В двадцать четыре ты получил почетную звездочку за участие в февральских событиях. Получил только потому, что был аппаратчиком. Мальчишка, развращенный протекторатом, стал воспитывать других, тогда как тебя самого следовало воспитывать. Рубил головы направо и налево, распоряжался, приказывал. Сам испорченный, портил других. Выслуживался и того же требовал от людей. На работе корчил из себя сыщика, начитался в детстве детективных романов! Я не любил тебя, когда ты был в седле, а теперь, когда тебя вышибли из седла, ты мне просто противен!

Кшанда сидел, сжав голову руками, и жалобно стонал, словно его хлестали эти неумолимые слова.

— Не хнычь! — холодно сказал инструктор, встав со стула. — Ничего с тобой не случится. Пока не случится. Преспокойно наплюешь на тех, перед кем еще сегодня ползал на брюхе, отмежуешься от своей председательницы, которая была для тебя кумиром, продашь всех кого угодно и опять удержишься на поверхности. Но все равно придет час, когда ты погоришь, потому что — заруби себе это на носу, Кшанда! — в нашей партии дрянь никогда не удержится, хоть иной раз ее разглядят и нескоро.

То ли от полной растерянности, то ли разыгрывая отчаяние, Кшанда кинулся на грудь инструктора.

— Отстань! — отрезал тот и оторвал его пальцы от своего воротника.

Сенсационные события в Праге, казалось, затмили на время местные дела. Историю с Шиком заслонили более крупные разоблачения. Самовластие, державшееся на обмане и лжи, на запугивании и страхе, терпело крах.